Майкл Гаррисон - Пустота

– Не знаю, – услышала она голос Гейнса. – Никто пока что ни хрена не знает. – Он закрыл канал.

Когда повернулся к ней, то первые его слова были:

– Нам стоило бы вас отпустить, но мы договорились, что не станем. Это не имело бы никакого смысла.

Он улыбнулся.

– Да ладно, – произнес он. – Вы пирожные любите? Я весь день мечтаю о пирожном!

Он отвел ее в хорошо известный ресторанчик «У Лулу» близ Ретайро-стрит, вверх по склону холма в сторону новочеловечьих Крольчатников. Тут было тесно: посетители сидели на корточках, жевали фруктовые пирожные, слушали музыку, попивали эспрессо или анисовый ликер из маленьких стаканчиков, а неоновые надписи и городские огни мерцали над ними в теплом вечернем воздухе любовными посланиями далеких всенощных заведений на Туполев и Мирабо.

– Вы гляньте! Эклер! Кремовый рожок! – Гейнс потер ладони. – У вас такой вид, словно пирожное вам не чуждо.

– Я с кремом не ем, – ответила ассистентка.

И рассмеялась. После событий на Фунен она еще сильнее почувствовала себя имперсонацией – своей или любой. Гейнс попытался увлечь ее в танец. Она не умела танцевать. Люди в толпе боязливо поглядывали на нее, некоторые попятились.

– Да ну! – крикнул им вслед Гейнс. – Мы чисто по приколу.

Он справился у официанта, не находит ли тот ассистентку симпатичной.

– Ну вы на нее только гляньте! – воскликнул он.

Выпил пять или шесть порций ликера, но пирожного так и не съел. Вместо этого принялся шутить со всеми подряд и проверять, принесли ли ассистентке все заказанное. Потом, вернувшись к ней в комнату, сел на кровать, широко расставил ноги, свесил руки и сказал без предисловий:

– Жизнь такая штука, что, если допустишь ошибку, возврата не будет.

Он добавил, что люди делятся на два сорта: одни, осознав это, живут всю оставшуюся жизнь в растянутом мгновении паники…

– Они понятия не имеют, где сейчас дверь, а уж тем более – как ее открыть, если вдруг наткнутся [43] Как и в «Свете» (эпизод первой встречи молодого Майкла Кэрни со Шрэндер), здесь отсылка на классический рассказ Герберта Уэллса «Дверь в стене». .

…всю оставшуюся жизнь дергаются под гнетом «расстройства, связанного со звуком, какой дверь издает, захлопываясь за ними». Другие, испытав краткий приступ ужаса «от быстрого взгляда назад», решают отныне извлекать максимум пользы из всего, что представится.

– Эти люди идут вперед, – закончил он. – И надеются на лучшее.

Ассистентка не нашлась что ответить. Слова Гейнса не затрагивали ни одной из ее профессиональных областей. Они не имели никакого смысла для таких, как она. Она вообще не уверена была, хочет ли он, чтоб она в эти слова поверила. В конце концов сказала:

– Ну конечно, в этом мире кем захочешь, тем и станешь.

Гейнс отмел эту идею как примитивную.

– Когда я ввязался в эту игру, – продолжал он, – была у меня маленькая дочь. – По его тону могло показаться, будто он это только что осознал или, возможно, совершает какое-то открытие параллельно с этими словами. – Маленькая девочка… – (Пауза.) – А мне было двадцать. – После еще одной паузы. На этом рассказ вроде бы окончился; по крайней мере, он ничего более не счел нужным добавить. Создалось впечатление, что с тех пор он воспринимает эти факты несколько расплывчато, словно не способен ясно их осознать, но, при некоторой осторожности, властен сделать достаточно надежными следствиями своих данных.

Он передернул плечами.

– Если хотите, продолжайте расследовать эти загадочные убийства, – предложил он, – или гоняться за «Новой Свинг»; но теперь это командная игра. Для нас всех. Согласны?

Она понятия не имела, о чем он говорит. Но с каждым стаканчиком ликера, как заметила ассистентка, улыбка Гейнса становилась все более натянутой.

– Всегда делитесь со мной результатами, – посоветовал он. – И никогда, никому больше обо всем этом не говорите.

Ассистентка открыла было рот, чтобы выразить согласие, но не успела и слова вымолвить, как он уже вышел прямо через окно и пропал с другой стороны, оставив ее при полной иллюзии, словно вид из окна ее комнаты – это картина на стекле. Словно вся ткань мира – это холст, а расшифровать рисунок способны только такие, как Гейнс и иже с ним, те, кто знает секрет.

Ванная комната Анны Уотермен напоминала ту, где Анна пыталась покончить с собой: широкие зеркала над умывальником и ванной, черная фальшмраморная плитка. Стены были такого же цвета, что и пол, естественные источники света отсутствовали. Потолочные лампы источали тусклый желтый свет, в котором едва можно было различить, куда мочишься [44] Конечно, эта фраза предполагает мужской ракурс восприятия: у женщины подобной трудности не возникнет; почему так, из текста не ясно, и больше нигде в эпизодах, связанных с ванной, он не используется. . Но стоило щелкнуть выключателями потайных трехсотваттных флуоресцентных светильников, и… ой, лучше перед тем зажмуриться, иначе, щурясь и заслоняясь ладонями от безжалостного сияния, обернешься к зеркалу и увидишь, в какую развалину превратилась с годами. В такой беспощадной обстановке даже самой счастливой женщине ничего не стоило выронить и разбить бутылку «Джека Дэниелса». Хоть всю ванную уставь вазами, полными высушенных розовых лепестков, поменяй полотенца на персиковые и открой упаковку мыла ручной работы с конопляным маслом, а все ж над раковиной останутся стеклянные стаканы и таблетки темазепама, и рано ли, поздно ли тихо сядешь на слишком низкий унитаз, прикидывая, где сделать первый надрез. В зависимости от финансового ли, эмоционального ли состояния глубокая нарезка всегда кажется необходимой.

Частью себя Анна жаждала покоя или по крайней мере знакомых переживаний в суицидной ванной. Этой частью себя она приветствовала концепцию ванной, ее ключевую роль в построении теоретических основ мира, в котором довелось ей обитать с молодости, и бегстве от собственной психики, но в то же время воспринимала ванную как зону экзистенциального ужаса, от которого не спрятаться, не скрыться; но часть не равна целому, так что в восемь часов утра, после заплыва по реке, остальная личность принялась весело и систематически уничтожать ванную.

Марни обнаружила ее там сразу после ланча: согнутую над раковиной в фартуке уборщицы, с перехваченными лентой батикового шарфика волосами.

– Ну, что скажешь? – поинтересовалась Анна.

Она очистила ванную от всего, что смогла передвинуть, и опорожнила это хозяйство в спальне. Добившись частичного успеха с мраморной плиткой, она приободрилась и попыталась повторить это достижение с крупной секцией зеркала; отделив ее от стены, Анна вышвырнула зеркало на клумбу, где то осталось лежать, невредимое, если не считать отколовшегося уголка, среди мультяшных лобелий и похожих на воловьи глаза маргариток. Обнажились трубы и полости сантехнической отделки: их она перекрасила, в зависимости от настроения, золотистой краской или серебрянкой.