Майкл Гаррисон - Нова Свинг

Эшманн не сумел найти ответ.

– Я рикшу вызову, – промямлил он.

Она пожала плечами и отошла в сторону.

– И вот еще что, – сказала она ему вслед, – не нравится мне, как ты пытаешься Вика ко всему этому приплести. Он чокнутый, но никому никогда не причинил вреда. – После паузы Эдит вынужденно добавила: – По крайней мере, не нарочно. – Но сыщика уже не было.

Эшманн всегда восхищался Бонавентурой и его современниками, хотя с течением времени чувство это поблекло. Они мнили себя неограненными алмазами, а в действительности были пьяницами, наркоманами, пилотами и entradistas. Но в те дни Зона только-только пала на землю. Она оставалась в известной мере недоступна картированию. Не существовало еще надежных маршрутов через ореол – он был в ту пору куда активнее, – а потом, пройдя через него, внутри они оказывались невесть где… хотя не были уверены даже, имеют ли там смысл понятия «внутри» и «снаружи». Несмотря на это, они отправлялись на вылазки ежедневно: пешком, по воздуху и на дешевых автомобилях с бензиновыми ДВС. Они возвращались – если возвращались, – проведя в Зоне три недели, и обнаруживали, что снаружи минуло двенадцать часов. Столь же часто выходило ровно наоборот. Ни перспективы, ни данных – вообще ничего, на что можно было бы полагаться.

Артефакты? Они их собирали с земли горстями в полном противоречии со здравым смыслом. Они их выдергивали из почвы, как спелые овощи, загоняли анестезирующими дротиками и излучателями. Они погибали от странных болезней и необъяснимых несчастных случаев внутри и снаружи Зоны, оставляя чрезмерно многословные завещания и прощальные записки, вытатуированные на задницах. Карты сокровищ, духовным полюсом которых всякий раз оказывался новый, равно ненадежный объект Тракта Кефаучи в ночном небе, не приносили никакой пользы.

– Но блин же… – начинал в этих случаях Эмиль Бонавентура таким тоном, словно сейчас извергнет на слушателя всю сумму знаний выживших в Зоне, а потом, после длинной паузы, неловко пожимал плечами: он успевал забыть, о чем говорит.

Эшманн приказал рикше ехать в бунгало бывшей супруги сыщика.

– Но через некорпоративный порт, – пояснил он Энни. Движение было редкое. Порт стоял в успокаивающем бездействии, ворота и заборы в свете галогеновых фонарей казались неповрежденными. Достигнув Суисайд-Пойнт, он ощутил, как поднимается ночной ветер, и туман снесло к морю. На воде появился слабый маслянистый налет, а за изгибом бухты раздались звуки погрузки каких-то предметов на корабль. Ребята с Пойнта в дешевых прикидах ганпанков бесцельно сновали по пляжу. Эшманн немного пообщался с ними и решил позвонить ассистентке.

– Странно, что ты сюда отправилась, – сказал он, – а меня предупредить забыла.

Ассистентка поняла, что раскрыта. Она ощутила стыд и заторможенность. Она провела эту ночь в твинк-баке, на Си-стрит. Там, полностью погрузившись в роль домохозяйки модернового 1956 года, она вымыла пол, прокатилась на аттракционе под названием «Метеорит», а потом, в труднообъяснимом третьем эпизоде, обнаружила себя стоящей перед гардеробным зеркалом в одних прозрачных атласных трусиках. Груди у нее были тяжелые, с крупными коричневыми сосками; в ее родном времени тело сочли бы слишком мягким и даже толстым. Чуть позже она ловко просунула руку в трусики и стала разучивать перед зеркалом фразу:

– О Роберт, как приятно, что ты там. Ты меня трахнешь, Роберт? Ты меня уже трахаешь?

Внезапно кончила – в поле зрения сверкнула резкая синяя молния – и почувствовала себя совсем истощенной. Ночка выдалась занятная, но не такая прикольная, как мнилось ассистентке. Опыт был скорее художественный. Из всех эпизодов ей больше всего понравился «Метеорит»: в этом аттракционе нужно было войти внутрь огромного колеса, похожего на разъятый ажурный барабан, закрепленного на ярко-красной стальной штанге под углом градусов семьдесят-восемьдесят к горизонтали. «Метеорит» начинал вращаться все быстрее и быстрее. Ее прижимало к стенке простыми, но безжалостными физическими силами.

– Я совершила ошибку, – извинилась она перед Эшманном. – Мне показалось, вы сказали, что будете там.

Она покосилась на предплечье, по которому струились бесконечные потоки данных; весь ее опыт был бессилен. Я пыталась вас понять , – взвесила она в уме реплику, но в конце концов только посоветовала:

– Вы бы пошли поспали хоть немного.

И отбила вызов.

Когда Эшманн ушел, Эдит Бонавентура поднялась в спальню отца, постояла пару минут, созерцая синие тени в подключичных впадинах, потом взяла за плечи и стала трясти, пока Эмиль не очнулся.

– Эмиль, послушай, – сказала она. – Послушай. Посмотри на меня. Ты должен мне помочь.

Он внезапно закашлялся.

– Прости, что я так поступаю, Эмиль, – сказала Эдит. Она подтянула его к себе, невесомого и вонючего, умостила у себя на плече, как ребенка, стала шарить под подушками и костлявыми ягодицами отца.

– Мне эта штука нужна, и я найду ее.

Вдруг она отпихнула его в сторону и стала бить в грудь кулаками.

– Я серьезно, Эмиль, – сказала она. – Я серьезно.

Эмиль ответил слабым жестом отрицания.

– Да ну, – прогудел он. – Не надо.

– Где эта штука?

Долгая пауза, и ей почудилось, что он снова отключился. Затем Эмиль стал смеяться.

– Под кроватью.

– Ах ты ублюдок Эмиль! Ах ты ж подонок!

– Под кроватью, среди бутылок. Всегда там лежит, – сказал Эмиль. – Ты в любой момент можешь забрать. – Смех стал тише и оборвался. – Вику Серотонину добра эта вещь не принесет, – предостерег он ее. – Вику нет смысла ее давать.

В голосе Эмиля сквозило презрение:

– Ну зачем? Он же турист.

Осторожно перегнувшись через край кровати, он аккуратно сблевал желчью на пол.

– Извини, – сказал он. И остался висеть, навалившись на изножье, лицом в футе от пола; умные татуировки, точно вши, искали укрытия в тенях и язвах его межреберья. От него густо пахло чем-то непостижимым. Эдит толкнула его обратно на кровать и вытерла желчь. Потом утерла ему лицо; когда-то обладатель этого лица решал за нее все проблемы, а теперь посмотри на него – кожа да кости, взгляд виноватый, как у нашкодившего пацаненка. Лицо это шестьдесят лет выражало желание, но не облегчение. Он всегда стремился в будущее, не искал укрытия и в результате остался с голыми руками. Она прижала его к себе и стала баюкать.

– Ты всегда был бесполезен, – сказала она. – Ты был бесполезным отцом.

Она разрыдалась.

– Не знаю, что мне делать.

– Прости, что испортил тебе жизнь, – прошелестел Эмиль.

Она позволила ему рухнуть на кровать и села поодаль, исполнившись омерзения.

– Да ты вырастешь хоть когда-нибудь?! – заорала она на него.