Вероника Рот - Эллигент

– После самолета мы заглянули в диспетчерскую и понаблюдали немного за городом, – отвечает Юрайя. – Там ничего не изменилось. Дура Эвелин, ее прихлебатели и все такое прочее, но иногда кажется, что смотришь фильм.

– Жуткое и угнетающее кино, – бормочу я.

– Не знаю, если кому-то интересно увидеть, чешу ли я себе зад или что я съел на обед, то проблемы скорее у него, а не у меня, – пожимает плечами Юрайя.

– Как часто проиходит подобное, сэр? Постарайтесь вспомнить как можно точнее! – хихикаю я, а он пихает меня локтем.

– Извините, что вмешиваюсь в ваш чрезвычайно ученый диспут, – говорит Кристина, – но я с тобой, Трис. Я чувствовала себя отвратительно, словно делала что-то позорное. Думаю, мне следует держаться подальше от диспетчерской.

Она показывает на планшет у меня на коленях, на экране которого светятся слова моей матери.

– Что там у тебя?

– Моя мать прежде жила здесь. Ну то есть она – не отсюда, но пришла сюда, а когда ей исполнилось пятнадцать, ее отправили в Чикаго под видом лихача.

– Твоя мать… – удивляется Кристина.

– Ага, – киваю я. – Выглядит безумно. А еще она написала дневник и передала его Бюро.

– Ничего себе, – восхищается она.

Потом продолжает мягким тоном:

– Но ведь здорово, что тебе его дали? Теперь ты сможешь узнать о ней больше.

– Еще бы. И вообще, я больше не реву, и перестаньте пялиться на меня как на больную.

Беспокойство мигом слетает с лица Юрайи.

– И я подумала, – вздыхаю я, – что в каком-то смысле тоже принадлежу этому месту. Может, оно станет моим домом.

Кристина хмурится.

– Наверное, – неуверенно произносит она.

Но я благодарна ей за поддержку.

– Ну… – тянет Юрайя, – я не способен где-нибудь почувствовать себя как дома. У меня этот фокус уже не получится.

Он прав. Мы всегда и везде останемся чужими: и в экспериментальном городе, и в Бюро. Для нас все круто изменилось, и назад ничего не вернуть. Вероятно, каждый должен построить убежище внутри себя – в глубине своей души.

В комнату заходит Калеб. На его рубашке темнеет пятно от соуса, но он вроде бы ничего не замечает. В его взгляде есть некое «интеллектуальное обаяние». На минуту мне становится любопытно, что такого он успел разведать.

– Привет, – говорит Калеб и направляется ко мне, но тормозит на полпути.

Прикрываю экран планшета ладонью и молча смотрю на брата.

– Ты что, вообще не собираешься со мной общаться? – ворчит он.

– Если она начнет это делать, я умру от шока, – ледяным тоном отчеканивает Кристина.

Я отворачиваюсь. Как же мне иногда хочется обо всем забыть, вернуться к тому времени, когда мы не выбрали еще себе фракции.

– Не надеялась, что увижу тебя, – произносит Нита.

Она ведет меня за собой, и я замечаю татуировку, выглядывающую из-под ворота ее рубашки, но не могу разобрать изображения.

– Здесь тоже делают тату? – спрашиваю я.

– Кое-кто, – отвечает она. – У меня на спине – разбитое стекло, – и она умолкает, словно решает, стоит ли делиться со мной чем-то личным. – Я сделала ее потому, что это имеет отношение к повреждениям. Шутка своего рода.

Опять слово «повреждение», которое постоянно вспыхивает и затухает в моей голове после того генетического теста. А шутка – совсем не смешная даже для самой Ниты. Она выплюнула объяснение так, будто у нее стало горько во рту.

Мы шагаем по одному из кафельных коридоров, почти пустому в самом конце рабочего дня, затем спускаемся по лестнице. Синие, зеленые, фиолетовые и красные огни пляшут на стенах, их цвета меняются ежесекундно. Туннель на выходе широк и темен, и только странные огоньки освещают нам путь. Плитка совсем старая, даже через подошвы я чувствую, насколько она выщерблена и грязна.

– Эта часть аэропорта была полностью переделана и расширена, когда они перебрались сюда, – поясняет Нита. – После Войны за Чистоту лаборатории находились глубоко в подвалах, чтобы сохранить их в случае нападения на Бюро. Теперь здесь появляется только обслуживающий персонал.

– Значит, мы должны встретиться с кем-то из них?

Она кивает.

– Работа в обслуживании – это нечто. Почти все мы «ГП» – генетически поврежденные, результаты неудачных экспериментов в городах или их потомки. Есть и здоровые, вытащенные оттуда, как мать Трис. Правда, у нас нет ее генетического преимущества. А ученые и руководство являются «ГЧ» – генетически чистыми, они – потомки тех, кто никогда не подвергался модификации. Имеются, конечно, исключения, но их мало, я всех могу пересчитать по пальцам.

Я собираюсь спросить, зачем нужно подобное строгое разделение, но, чуть подумав, догадываюсь сам. «ГЧ» выросли в замкнутом сообществе, занятом наблюдениями и изучениями. А «ГП» сами родились в экспериментальных городах и явились результатом смены многих поколений тамошних жителей, чья единственная цель заключалась лишь в том, чтобы дать потомство. Разумеется, тут учитывались и знания и квалификация, но, по-моему, любая система, которая не дает возможности развиваться необразованным людям, вряд ли может быть справедливой.

– Твоя девушка права, – продолжает Нита. – Ты остался прежним, но теперь имеешь более ясное представление о своих возможностях. На самом деле, рамки есть даже у ГЧ.

– Получается, для всего установлены заборы? Для сострадания? Для совести? Откуда у вас обеих такая уверенность во мне?

Глаза Ниты ощупывают меня, но она ничего не отвечает.

– Смешно, – заявляю я. – Как вы или они можете определить границы моих возможностей?

– Так устроен мир, Тобиас, – говорит Нита. – Это просто генетика.

– Ложь, – возражаю я. – Существует нечто большее.

Я чувствую, что мне надо бежать обратно к своим. Гнев бурлит внутри меня, и мне становится жарко, хотя я не уверен, на кого именно я злюсь. На Ниту, которая полагает, что она ограниченна, или на тех, кто убедил ее в этом. А может, вообще на всех.

Мы достигаем конца туннеля, и Нита толкает плечом тяжелую дверь. За ней – шум и какое-то мельтешение. В комнате, куда мы попали, развешаны гирлянды маленьких, но ярких лампочек. Кажется, будто под потолком сплетена светящаяся паутина. Угол занимает деревянная стойка с бутылками и стаканами. Слева от нее – столы и стулья, а справа стоят люди с музыкальными инструментами. Я буквально оглушен, но единственные инструменты, которые я могу узнать, исходя из опыта своего недолгого пребывания во фракции Товарищества, – это гитары и барабаны.

Все разом оглядываются, и я чувствую себя так, будто на меня направили прожектор. Сперва мне ничего не удается разобрать в какофонии музыки и криков, но потом я привыкаю к гаму и различаю голос Ниты:

– Хочешь чего-нибудь выпить?