Грег Бир - Город в конце времен

Одна ледяная и устрашающая, рыдает в темноте, ищет своих потерянных детей лишь затем, чтобы уничтожить их, – ее окружает вертящаяся тюрьма, которая скорее подвластна ощущениям, нежели зрению.

А вторая – древняя, заполненная потенциалом.

Одна из них вырвется из тюрьмы, вторая останется.

Кругом снуют какие-то животные – обнюхивают ее обнаженные ноги, задевают руки – затем удаляются. Они ищут что-то малое и слабое.

– Коски , – произносит она, затем пробует еще раз. – Кошки.

Джинни настолько увлечена вторым уровнем зрения и ощущений – потерянной Тиадбой, – что не чувствует касания до самого последнего мгновения: слишком поздно.

Уитлоу подкрался к девушке, которая опустилась на колени, будто переводя дух. Она не шевелится, не слышит, скорее всего, ничего и не видит.

Восторг – извращенный и влажный – сияет на его бледной, морщинистой физиономии. Последние шаги он не делает, а ковыляет. Повсюду Моль – триумфально сверкающий серый туман.

– Для нашей Бледноликой Госпожи, – безапелляционно заявляет Уитлоу, одной рукой вздымая девушку кверху. – Последняя доставка. Миг величайшей победы.

С этим Главк полностью согласен.

Из последних сил он выставляет перед собой сжатые кулаки и включается в игру – вне правил. Главк тянет единственную стальную струну сквозь вращающиеся сферы. Кряхтя и стеная – стон родовых мук, смерти и забвения в небытии, победы, поражения и бесконечной боли, – коренастый гном (он же птицелов, друг картежников и любителей азарта, охотник за детьми) инвертирует Уитлоу, наизнанку выворачивает не просто его сердце, но сами внутренности: ливер и голье, кровь и требуху.

Сквозь сырое, красное облако доносится тонкий визг Моли – Уитлоу всегда был его опорой и корнями. Серый туман рассыпается, и Главк выбрасывает руку, удерживая девушку от падения.

Он вытянул себе столько судьбы, насколько хватило таланта: кара и игра, наказание и состязание. Он только что совершил величайшее деяние в своей жизни, и почти самое последнее – почти.

Судьба, чью нить он схватил и вытянул, была доброй – но не к нему. Это он знал с самого начала. Главк кладет девушку на лед – она по-прежнему безучастна, по-прежнему смотрит чужими глазами.

– Не за что… – бормочет он непонятно в чей адрес, затем крестится – старая привычка – и встает на колени.

Мстители приближаются. Главк толстой, уродливой рукой бережно отодвигает тело девушки подальше.

На него обрушивается лавина кошек. Он их первая добыча. «И поделом, – думает он. – Один птичий ужас знакомится с другим». Главк сворачивается в клубок, как отчаявшийся ребенок, и, собрав остатки воли, силится не внести свою ноту в общий визг. На лед брызгает кровь. Серая волна откатывается еще до того, как с ним покончено, однако темнота успевает опуститься, боль цепенеет и стягивается в одну-единственную, дрожащую прядь.

Что-то еще умрет.

Кошки отыскали себе другую добычу. Поважнее.

Тифону не ведомо ни время, ни пространство. Он бездумно существует в сгущенной бесформенности размером меньше самой ничтожной точки. По большей части его можно описать – подобно тому, как можно описать муз или Брахму, – лишь отрицаниями: он не представляет собой то, не представляет собой это…

Давайте все же попробуем упростить ситуацию и воспользуемся человеческими словами, обозначающими мотивы, виды деятельности и эмоции, которые ведомы людям, – так гораздо проще донести смысл, пусть даже переврав его по ходу дела.

Итак, когда Тифон впервые заметил существование нашего дряхлеющего космоса, он почувствовал вакансию – и шанс. Старый космос обладал малым набором защитных свойств. Его многочисленные наблюдатели были рассеяны по обширнейшей и истонченной геометрии, что поизносилась за долгие, декадентские эры. Подобно упавшему в лесу дереву-исполину, медленно истекающему живицей и волей, сердцевина космоса начала крошиться.

Тифон был юн – по меркам вещей, которые не знают времени, – и неопытен. Даже самые крошечные, самые бесформенные претенденты на власть обязаны доказать свои качества. Это и был его шанс – пустить корни, словно семечко, упавшее в трещину гниющего, питательного кряжа-подвоя. Он бы вознесся над умирающим мирозданием, разросшись до благородного великолепия.

До Божественности.

Он не ожидал никакого сопротивления. В этом-то и состоял его просчет. Он не знал, как задействовать, обратить в свою пользу конфронтацию и дерзкое неповиновение: навыки, необходимые любому богу. Заряд творения – свобода нестесненной воли – порождает любовь.

Но только не для Тифона. Всякий раз, когда он сталкивался с вещами, которые хоть в чем-то не шли с ним в ногу, противились, он кончал с ними – с превеликим страхом и ненавистью.

А затем нашел это занимательным.

Он упивался ненавистью, и несколько триллионов лет эту ненависть ничто не могло остановить.

Тифон нашел, в чем состоит его первейшее свойство.

Однако сейчас, во всех возможных пространственных измерениях, начали появляться концовки, последствия объединялись в единую картину. Тифон уже не был юным богом или бесконечно малой точкой, обретаясь везде и нигде одновременно. Он приобрел своего рода ограничение, нежелательную субстанциальность – конденсируемую из дубль-пустоты, моноблока-подстилки подо всем возможным творением, – произрастающую из мельчайшей виртуальной пены самого что ни на есть крошечного вакуумного пузырька.

Тифон обретает пространственное измерение и форму – он распухает и расползается. В страстной, бессмысленной любви к деструкции и разрушению он окончательно теряет фокус целеустремленности, который некогда прикладывал к сиюминутным прихотям и капризам.

Сверхрастянутый космос – крошащийся подвой – одряхлел до того, что превратился в ловушку. Кружатся армиллярные лезвия Брахмы. Нынче здесь неподходящее место для раздутого, недисциплинированного божка.

Тифону осталось только из последних сил молотить по стенкам своей вращающейся тюрьмы, вызывая еще больше страданий и лишаясь любых возможностей на хороший конец. Свою грязь он растянул назад во времени, извращая творение, вызывая бесконечные циклы тупо расточаемой боли. Он подталкивает наш космос к гнусному концу, растворяя пространство и время вплоть до точки начала, – пожирает и портит все познаваемое.

Можно лишь предполагать, что ожидало Тифона в более счастливых обстоятельствах. Не исключено даже, что нам, испытавшим на себе ядовитое прикосновение, следовало бы проявить жалость – всем нам, до единого человечка.

Всем, почувствовавшим скверну, которая проистекает из будущего, а не из прошлого.