Станислав Лем - Хрустальный шар (сборник)

Замкнутые дугой колоннады ряды могил каскадом уходили вниз, к городу. В небо – полоса румян и разбавленной лазурью зелени – вздымалась резная вязь крыш, серебрившихся на солнце стройных башен и золотых крестов. Там, где горизонт утопал во мгле, кружились каруселью полосатые поля. Кшиштоф набрал в легкие воздуха с горьким привкусом смолы и начал спускаться. Мраморные ступеньки звенели.

Он шел до тех пор, пока регулярные квадраты могильных плит не расступились. Две маленькие, детские тропки убегали в сторону от дороги, наверху темнел пропеллер, под углом прибитый к кресту на могиле погибших летчиков, а дальше, на изломе стежек, открывался плоский прямоугольник гранита.

Он остановился. Неподалеку мраморный блок, испещренный кристаллическими жилками, светился черным светом. Знакомая надпись:

Могила, на которую он пришел, едва поднималась над землей. Буйно разросшаяся трава покрывала ее косматой зеленью, в которой искрились серебристые волоски. Жесткие языки колосьев шелестели, задевая о края бетонной плиты, на которой рыжело круглое железное кольцо. Он неловко склонился, положил цветы и хотел их поправить, но отдернул руку. Так и осталось бедное лиловое пятно на ржавой пыли. Он смотрел на них, как на последнюю страницу книги. Потом поднял голову.

В этот миг ему показалось, что в немой невыносимой тишине, наполненной запахами и шелестом, он стоит над собственной могилой. Далекая надпись на каменной арке сама всплыла перед глазами:

MORTUI SUNT, UT NOS LIBERI VIVAMUS [165].

Он тянул эту минуту прощания, потому что больше ему уже нечего было делать. Он уставился на плиту, мысленно поднимая ее. «Что ты там значишь?» – хотел он спросить, но испугался. «Неужели в такую минуту я уверую из одного только страха? Зачем я сюда пришел, разве рядом с гнилью и прахом я к нему ближе? Если Вацек жив, то лишь во мне». Он наклонился еще раз и встал на колени. С волнением осмотрел угол плиты и нашел затертую тень слов, которые сам усердно вырезал два года назад:

«Finis vitae, sed non amoris» [166].

«А теперь, – подумал он, – кто о тебе еще будет помнить?»

Но тут же пришла мысль: «А ведь речь идет обо мне самом…» Фрейдовская сублимация. А к ней – третья, уже двухэтажная: «Я никогда не остаюсь один, рядом всегда есть контролер». Так в мыслях он отодвинулся от могилы, а рука легла на теплую траву. В глазах уже потемнело. Он словно погладил жесткую мальчишескую шевелюру. Он наклонился и поцеловал камень.

Камень был твердый и весь в песке. Одуревший, размякший и слабый, он встал и отряхнул колени. Сбоку густо росли цветы, самые прекрасные, потому что кладбищенские и одинокие, те, что цветут только для себя, а не для человеческих глаз. Это из него, из него растут эти цветы, подумал он и поправил себя: это он сам. Это частицы его тела цветут и пахнут, молчат и переливаются на солнце. «И я так буду?»

На его удлиненную вечерним солнцем тень пала другая: колокола юбки, скрывающего стройные ноги, – и он обернулся. Обернулся так резко, что наткнулся взглядом на женское лицо с голубыми глазами. Они были так близко, что он заглянул прямо в них. Так, как временами бывало, когда он проходил по пригородным улочкам, возвращаясь с кладбища, и миновал освещенные окна, мельком заглядывая внутрь. И не заполненное людьми пространство, пустая, но полная света и ароматов комната поражала его неожиданной грустью. Лампа с абажуром струит пастельные лучи на обои, стол накрыт белой скатертью, а стекло светится, как на картинах голландских мастеров. Нет никого, но меж кресел, на которых чьи-то руки разложили для удобства шерстяные подушечки, и тяжелой, сверкающей полировкой мебелью таится что-то, что останавливает его, одинокого пешехода. Опираясь концами пальцев на штукатурку в трещинках, он смотрит из глубины лазурного вечера. Сейчас отойдет, не вернется никогда. Но смотрит.

Так он взглянул на нее. Это был миг, когда с выражением испуга на лицах они машинально сказали в унисон: «Извините…», вместе улыбнулись, чуть смущенные. Когда она отшатнулась, он узнал ее.

– Это вы? – удивился он, так как странным образом ему показалось, что она пришла к нему. К нему – на кладбище.

– Я прихожу иногда… Так, ни к кому, – сказала она, подавая ему холодную ладонь. Он не торопясь пожал ее.

У могилы Вацека была каменная скамейка. Девушка стояла так близко к ней, что ветер ласкал край скамейки ее юбкой. Они сели, словно сговорившись, и повернулись лицом к городу.

Кшиштоф улавливал выгнутую панораму краем глаза, поскольку общий вид города заслонял ее профиль. В нем словно закрылась трещина, через которую наружу вытекало все, что было. Он запоминал форму лба, беспокойную прядь волос, изгиб ресниц и лукавую дугу подбородка. Молчание связывало его с ней в отличие от других людей.

– Как у вас идет работа? – сказала она наконец, оторвав взгляд от лилового пламени облаков.

– Хорошо, – улыбнулся он.

Он был совершенно искренним. Все шло хорошо, не правда ли? Он посмотрел на руку и заметил божью коровку, которая ползла по фаланге указательного пальца. Красная пятнистая бусинка очень важно маршировала по большой возвышенности. Подчиняясь прихоти, он приблизил к себе ее ладонь и опустил коровку в розовую раковину. Букашка заторопилась, побежала по гладкой коже и, наконец, взобралась на кончик пальца. На выпуклом зеркале ногтя задумалась, свесив ножки в глубокую пропасть, и упала красной каплей в небо. Улетела.

Он взял ее за руку. Они снова посмотрели друг на друга, и она словно хотела заслониться какими-нибудь словами, но Кшиштоф не обратил на это внимания.

– Так можно и в Бога поверить, – сказал он тихо, исполненным глубокого удивления голосом.

Она вопросительно взглянула на него.

Он хотел объяснить, но не нашел слов. Откуда такое удивительное спокойствие? Он сидел у могилы Вацека, а девушка – чужая девушка – была рядом с ним. Только руку протянуть. Но в этом не было надобности, ему казалось, что он все уже сделал. Разве нужно говорить? Словами ничего нельзя сделать, разве только как бы рукой показать направление. Успеет ли он?

– Иногда, когда я иду по улице, – говорил он как бы сам себе, – мне вдруг кажется, что я прозрел. Все, что вокруг, вижу в первый раз. Не понимаю, как я сюда попал, что означают стены, крыши, свет, вижу больших механических членистоногих, обрывки звуков, тела, передвигающиеся на параллельных плоскостях. Как будто все дано мне на короткое мгновение. Для временного существования. Может быть, совершенного, но совершенного по-другому. – Он запнулся от обилия переполнявших его невнятных мыслей. Посмотрел на низкие облака, сливавшиеся друг с другом, перетекавшие в различных направлениях. В них открывались и исчезали кирпично-красные и пепельные пещеры. Как будто я должен улететь, – беспомощно закончил он, потому что в этом было что-то совершенно неприемлемое. Он осмотрелся вокруг себя в поисках опоры.