Станислав Лем - Хрустальный шар (сборник)

– Вы здесь? – спросила она, остановившись у входа.

– Давно уже. Почему вы так долго не приходили?

– Не могла раньше. – Она приблизилась. – Добрый вечер. – Она подала руку, приближение которой он почувствовал в виде слабого прикосновения воздуха.

– Прошу. – Он подвинулся. – Снилось вам вчера что-нибудь интересное? Может быть, мои разноцветные небеса?

Она вздохнула:

– К сожалению, мне давно уже ничего не снится… А у вас наверняка бывают прекрасные сны.

Он рассмеялся.

– Да, между стихами… – ответил он, продолжая смеяться. – Не следует слишком полагаться на сны, потому что иногда они уносят нас в совершенно нежелательном направлении. Я хотел вас спросить… Вы ведь сюда приходили раньше, когда я… не знал об этом, правда?

– Да.

– А что вы делали? Смотрели на звезды?

– Да.

– И?..

Минута тишины.

– Не было никакого «и». Просто смотрела.

– Вы ни о чем не думали?

– Разве в такие минуты думается? Нет, не думала. И очень хорошо, что не нужно было думать. Просто это было – и звезды были, – вот и все.

– Да, это очень много, – сказал он, задумавшись.

Подул ветерок, а через минуту упала звезда.

– Вы видели? – шепнула она, хватая его за руку.

– Видел. И ничего себе не загадал.

– Так вы… тоже?

– Да.

– Послезавтра взойдет луна, – произнес он через минуту. – Ночи будут все светлее.

– Да, но утром собираются тучи. Уже октябрь…

– Есть здесь один старичок, которого я встречаю, когда иду утром на работу, – сказал Кшиштоф. – Он приходит в парк кормить белок. Он маленький, в коротеньком пальто, а из кармана у него всегда торчит бумажный кулек. Он достает оттуда пару орехов и начинает постукивать ими. Белки приходят к нему, когда вокруг никого нет, запрыгивают на плечи и хрумкают орешки. Но мне некогда на это смотреть – я всегда по утрам спешу.

Он снова прислонился затылком к ребру бочки. Звезды мерцали сегодня сильнее, чем обычно.

– Вы знаете… еще какую-нибудь сказку?

– Знаю, но сегодня я хотел бы рассказать кое-что другое. Я расскажу что-нибудь об одной девушке, хорошо?

Тишина.

– Тогда начинаю.

Она всегда была одна. Люди приходили и уходили, были такие, которые вроде бы хотели помочь, были и другие, которые пытались обидеть. Когда она была маленькая, то не знала, что отличается от всех других. Но уже тогда она ни к кому не привязывалась надолго. Потому что было в ней что-то такое, что останавливало людей, заставляло отводить взгляды и отодвигаться, не заговаривать с нею, не проявлять чувств.

Так было не всегда. Когда она была маленькой, то не понимала многого, но думала, что поймет, когда подрастет. Иногда она не могла усидеть на месте – ей нужно было уходить далеко, в лес, и никто не мог ее удержать. Она думала, что когда-нибудь поймет, зачем ей это нужно. А пока знала лишь, что так ей будет лучше. Точнее, хотя бы терпимо. Потому что обычно было просто невыносимо. Бывало так, что ей хотелось поступить по-другому. Светлее? Лучше? Этого она еще не знала. Этого как бы никто не хотел знать, ни для кого это не было важно. Что же? Она не могла разобраться в этом. Когда она стала старше, начала больше думать. Но ее мысли никогда не были подобны черным силуэтам на светлом фоне или границе между небом и землей. Они всегда были туманными и неясными; может быть, и в теплых тонах, но все-таки туманными. Иногда у нее словно играла в голове музыка, и это заставляло играть ее. Долго играть на фортепиано, которое оживает под пальцами тем неожиданнее и сильнее, чем больше сгущаются сумерки. Играть с открытым окном в квартире на первом этаже, – а окно выходит в сад, – играть, но только для себя.

А разве так можно – только для себя?

Это было не так-то просто: отсюда первый конфликт. Когда она была еще очень маленькой, то знала, что быть добрым – это великое, сложное искусство, которому каждый должен учиться долго, с усилием. Потому что для этого недостаточно быть никаким и не поступать плохо. Чтобы быть добрым, нужно хотеть добра. Когда ей было четыре года, она вошла однажды в сарай, где сука, измученная родами в душный полдень, оставила своих щенят. И когда она увидела эти маленькие живые клубочки с розовыми носиками, беспомощно пищащие, вдруг что-то ее заставило каким-то прутом (а может быть, это был не прут, я уже не помню) бить по дрожащему тельцу, бить так страшно, что оно прекратило двигаться и стонать. Потому что каждый удар попадал не только по этому маленькому серому созданию, которое ползало по утоптанной глине. Каждый удар попадал и в нее, страшным, болезненным наслаждением, и усиливал последующие удары.

Позднее она думала, что не знала тогда, что такое хорошо и что такое плохо. И ходила вверх по реке, к тому месту, где поток раздваивается, рассекаемый валунами. Но она никому не могла сказать, что смотреть на бурление вспененной воды лучше, чем играть, читать или развлекаться. Потому что эта вода все время становилась новой, хотя и оставалась той же самой. Как и она.

Этот уголок, в который никому, совсем никому нельзя было заглядывать, рос. Он ширился все больше и охватывал множество невысказанных вопросов. Каждый из них был как игла: колол, но при этом блестел. Нельзя было об этом говорить: сначала потому, что было неясно как, а затем потому, что стало понятно – это бессмысленно.

Она жила в снах. Когда прикладывала согретое солнцем лицо к холодной подушке, сразу попадала туда, где была она одна. А если во сне был кто-то еще, этот кто-то был частью ее самой, и уж ему-то можно было все рассказать. И повести туда, где закат самый алый. И где река бьется в порогах. И всюду.

Но чтобы навести порядок в снах, прежде следовало упорядочить свои отношения с явью. Она сказала себе, что нужно поступать ясно и просто. Меньше требовать, а больше понимать. И самое главное – быть добрым человеком.

Он кончил говорить и надолго замолчал. Потом усталым, спокойным голосом спросил:

– Не знаю, нашелся ли такой человек.

Небо над их головами преображалось. Надвигались облака, расчесанные на длинные полосы. Звезды исчезали одна за другой.

– Откуда вы все это знаете? – спросила она. – Откуда вы знаете?

– Не знаю откуда. Так вы мне ответите?

Лавочка дрогнула.

– Я отвечу вам завтра. Поздно уже, и все холодней.

– Наступают дождливые дни, – заметил он равнодушным тоном.

– Да, но звезды будут всегда. Спокойной ночи.

Раздался слабый шелест листьев, калитка скрипнула и умолкла. Кшиштоф оперся головой о край бочки, так что видел только небо. Наступление облаков усиливалось, их становилось все больше и больше. Одна звезда, более яркая, чем другие, упорно блестела между краями темноты. Потом и она угасла.

На третий день Кшиштоф пришел немного позже, чем обычно. Ему пришлось помогать при ковке большого стального бруса, и руки у него еще дрожали от тяжелого молота. Поэтому он быстро шел по улицам, которые распадались на круги света, бодрствующего вокруг фонарей, и свободного, захватывающего выси мрака. Ночь была неспокойная, исполненная порывистых ветров. Звезды ненадолго появлялись среди туч, которые быстро бежали по небу, гася и зажигая огоньки. В беседке кто-то был. Он остановился.