Джордж Уайт-Мелвилл - Волчица

— Они отжили свой век! — продолжал Пьер с жаром, охватывавшим его тем сильнее, чем более он старался сдержать себя. — Все это должно измениться. Изъеденные гнилью, отжившие основы не могут устоять против дружных усилий честных людей, готовых пожертвовать кровью, чтобы разрушить их и срыть до основания. Есть граница всему — и силе воли, и быстроте коня, и любви матери, и терпению жены (вы улыбаетесь Розина), и даже долготерпению мужчины!

— Ну, меру последнего не трудно переполнить, — заметила Розина насмешливо, но Пьер был так занят своими мыслями, что не обратил внимания на ее шутку.

— Мы умнее, чем были наши отцы, — продолжал он. — Со знаниями является размышление и век разума уже близок. Мы уже начинаем спрашивать себя, действительно ли природа создает целые сотни, тысячи людей для того только, чтобы служить потребностям, прихотям и порокам одного человека! Розина, вам бы следовало послушать, что говорят об этом в городах. Мы слышали вчера вечером, нас собралось человек двадцать или более, возле кузницы. Из Парижа нарочно прислан для этого депутат — и я вам скажу, никогда еще даже отец Игнатус не говорил с таким жаром и с такой силой. У него прямо пена стояла у рта, он бесновался как заведенный, а между тем, все, что он говорил, сущая правда.

— Не всякую правду приятно слышать, — заметила Розина, прибавив с досадной непоследовательностью, — А каков этот депутат? Долго он здесь пробудет?

— Он появляется и исчезает как ветер, — отвечал Пьер. — Он переходит из селения в селение, из провинции в провинцию, по мере того как получает секретные указания из центрального комитета в Париже. Да, Розина, если бы только ваш графчик узнал об этом, он бы поймал его и пристрелил без жалости как собаку!

— Пристрелил? Они что — смертные враги? — спросила девушка.

— Они? Тиран и патриот, — отвечал Пьер, — притеснитель и угнетенный, — аристократ и гражданин, одним словом. Как же им не быть смертельными врагами?

Она смотрела на него с тревогой, между тем как Пьер продолжал с прежним жаром:

— Кто такой этот граф, что ему дозволено тянуть жилы из подобных мне, своими феодальными правами, своими налогами и насилиями? Разве он храбрее, лучше, сильнее меня? Не думаю. Я мог бы раздавить его своими руками, если бы встретился с ним здесь, один на один в этих четырех стенах! Но в том-то и дело, что я простолюдин, а он имеет за собою четырнадцать поколений «благородных» предков! И потому я должен выжимать свой виноград в его давильнях и молоть хлеб на его мельнице, дожидаясь конечно позволения его милости, пока давильни покроются ржавчиной, а мельница плесенью, и платить еще за это драгоценное право!.. Я не смею полоть своего поля, чтобы не спугнуть как-нибудь его дичину; не смею косить траву или снимать ячмень, пока его куропатки не вылетят из гнезда и молодые зайчата не вырастут настолько, чтобы он мог гоняться за ними по полю и убивать их из своего ружья… Они любят кровь — эти аристократы. Но, как говорил депутат, дичь жарится лучше всего в своем собственном соку — и авось, настанет время, что и они будут плавать в своем собственном!.. Могут ли они тогда надеяться на помощь от меня или мне подобных? Спросите вашу бабушку, она расскажет вам, у нее есть сестра замужем в Бретани. Не правда ли, что там, когда жена помещика родит, крестьяне обязаны колотить окрестные болота длинными шестами, чтобы заставить молчать лягушек, которые могут иначе нарушить ее покой?

Старуха оставила свой очаг и приняла участие в разговоре.

— Да, правда, правда, — сказала она, качая головой; — не раз сестра моя, вместе с мужем и детьми, оставались, на двадцать четыре часа подряд, по колена в болоте. Но битье лягушек еще не самое худшее, Пьер; есть привилегии, о которых не хорошо и говорить, при упоминании о которых честный человек дрожит от гнева, а порядочная женщина краснеет от стыда… Надо положиться на святых угодников и на матерь Божию и надеяться, что все это уладится само собою… Однако, дети мои, похлебка уже готова. Поставь-ка еще тарелку, Розина; Пьер останется ужинать с нами. Ужин не хитрый, сосед, но зато приправленный самым искренним радушием…

Между тем, пока Розина с полной готовностью, принялась хлопотать об ужине, хорошее расположите духа снова вернулось к Пьеру. Здоровому и проголодавшемуся, похлебка пришлась ему по вкусу после тяжелой дневной работы; к тому же, глядя на Розину, порхавшую вокруг него по уютной, освещенной комнате, предупреждая его желания, Пьер забывал все свои невзгоды, и ему казалось, будто они уже почти женаты. Итак, неудовольствие, ненависть и злоба были на время забыты.

Но подобные разговоры велись — или лучше сказать подобные обвинения гремели — не в одной этой хижине и не в этот только вечер; они повторялись ежедневно по всей Франции, вдоль и поперек. Целые века притеснений, вместе с деспотизмом Людовика XIV, расточительностью и распутством его преемника, довели средние и низшие классы до той границы страданий, когда всякая перемена приветствуется как благодеяние. Более смелые умы, изнемогающие под гнетом несправедливости и тщетно ищущие куска хлеба, решились усомниться в божественном праве королей. Вопрос этот, поднятый однажды, нашел себе благодарную почву — и новые теории, одинаково неразумные, предлагающие искусственное равенство всего человечества, стали распространяться с поражающей быстротой. Гуманный, уступчивый и несколько беспечный монарх, сидевший тогда на престоле, был плохим кормчим для того, чтобы выдержать бурю, которая поднималась на горизонте; королева, его жена, отважная и преданная Мария-Антуанетта, всей душой желала бы положить конец злоупотреблениям, уничтожить тиранию и сделать счастливым свое второе отечество — но каждый его шаг был остановлен сетью привилегий, предрассудков, обычаев и этикета, для рассечения которой потребовался бы меч второго Карла Великого. Таким образом, положение дел становилось постепенно все более и более натянутым, пока, наконец, не вспыхнула искра революции, разгоревшаяся почти мгновенно в огромный пожар, который свирепствовал, опустошая прекраснейшую страну в Европе, пока не был залить морем крови…

Пьер Легро спокойно наслаждался своей похлебкой, не думая ни о чем постороннем; между тем как Розина как будто прислушивалась к чему-то и вдруг вся побледнела, дрожащей рукой опустив свою ложку.

— Пресвятая дева! — воскликнула она, — опять он!

— Он? Кто он? — спросил Пьер, встрепенувшись, вспомнив о графе и снова впадая в самое мрачное расположение духа.

— Кто? Да большой, старый волк! — отвечала Розина, кладя свою руку на его. — Он знает, что я пришла домой и чует запах похлебки. Вот, я слышу, как он обнюхивает двери!..