Серж Голон - Мятежная Анжелика

Из уважения к тому великому имени, носительницей коего вы являетесь, а также из чувства дружбы, некогда связывавшей нас с маршалом дю Плесси, и, наконец, из жалости к вам самой, все так же остающейся одной из наших возлюбленных подданных, нам не было угодно принуждать вас нести все тяготы заслуженного наказания, оставив на произвол жестоких варваров. Мы откликнулись на ваш призыв.

И ныне вы живы и невредимы и находитесь на французской земле. Мы выражаем тому свое удовлетворение.

Однако будет справедливо, если и вы выразите нам публичное покаяние.

Мы могли бы предписать вам провести некоторое время в монастыре для осознания своих поступков. Но при мысли о перенесенных вами страданиях мы отказались от этого намерения. Мы предпочли отправить вас в ваши владения, понимая, что родные края могут стать лучшими советчиками. Но не считайте это ссылкой. Вы должны там оставаться только до того дня, когда по собственной воле вы отправитесь в Версаль, где выразите свою покорность. В ожидании этого дня – каковой мы желали бы видеть недалеким – офицер, назначенный господином де Марийяком, губернатором провинции, будет выполнять над вами надзор…»

Господин де Марийяк прервался, поднял глаза и произнес, указывая на толстого военного:

– Позвольте вам представить, мадам, капитана Монтадура, которому я счел своим долгом доверить честь быть вашим стражем.

В этот самый момент капитан пытался переменить одно колено на другое, испытывая страдания от положения, непривычного для его пузатого тела. Он едва не упал, с трудом удержался и заверил зычным голосом, что он к услугам маркизы дю Плесси.

Но он напрасно старался. Анжелика, все так же свернувшись комочком под одеялом, не открывала глаз и, казалось, дремала.

Господин де Марийяк стоически продолжал чтение:

«Теперь мы изложим в нескольких словах тот способ, коим мадам дю Плесси надлежит выразить свою покорность. Беспокойное поведение членов ее семьи, один из коих недавно дошел до оскорбления его величества, слишком хорошо известно, чтобы эта покорность не несла в себе оттенка, каковой заставит умы размышлять о прискорбных примерах, способных увлечь на скользкий путь неповиновения.

Мадам дю Плесси нанесла нам публичное оскорбление, а посему и удовлетворение за оскорбление должно быть публичным.

Ей следует прибыть в Версаль в карете, украшенной черным. Карета остановится за пределами ограды, без права въезда в парадный двор.

Мадам дю Плесси надлежит одеться в скромный туалет темных тонов.

В присутствии всего двора она подойдет к королю, преклонит колена, поцелует руку и вновь принесет клятву вассала и преданной подданной.

Кроме того, от нее потребуется принести в дар короне одно из ее владений в Турени. Во время этой церемонии дипломы и контракты этой уступки прав на владение должны быть вручены нашему обер-камергеру в знак клятвенного обещания верности и публичного покаяния.

Отныне мадам дю Плесси-Бельер надлежит проявлять служение своему государю с той верностью, каковую мы желаем видеть безупречной. Она останется в Версале и удовлетворится теми титулами и привилегиями, каковые мы сочтем нужным ей предоставить. Нам известно, что при ее гордыне это явится для нее самым тяжким наказанием, но она вынуждена будет безропотно его снести. В завершение следует сказать, что она обязана стараться с преданностью служить своему королю, будь то в пределах королевства, при дворе…»

– Или в его постели, – закончила Анжелика.

Господин де Марийяк вздрогнул. Несколько минут тому назад он был убежден в бесполезности всяких речей, обращенных к этой несчастной, безнадежно больной, простертой в полузабытьи.

Замечание Анжелики и насмешливый взгляд из-под полуприкрытых век доказывали, что она внимательно слушала и вовсе не так больна, как хотела показать. Пергаментные щеки губернатора порозовели, и он сухо заметил:

– В послании его величества об этом не упоминается.

– Да, но подразумевается, – мягко откликнулась Анжелика.

Господин де Марийяк прочистил горло и что-то пробормотал, прежде чем продолжить чтение.

«…при дворе или в любом другом месте, где его величество пожелает указать ей служить».

– Сударь, не соизволите ли закончить, я устала.

– Мы тоже, – заявил оскорбленный дворянин. – Разве вы не видите, мадам, в каком положении мы вынуждены читать вам…

– Сударь, ведь я умирающая.

Злобное и слащавое выражение появилось на лице знатного вельможи.

– Я бы вам не советовал, мадам, слишком долго оставаться в таком состоянии, ибо снисходительность его величества не вечна. И именно этим предупреждением его величество заканчивает свое послание. Помните, мадам, что король по доброте своей предоставляет вам несколько месяцев на размышления, после чего он навсегда сочтет вас неисправимой мятежницей. После указанного срока он будет непреклонен. Сейчас май, мадам. Король знает, что вы больны и измучены. Он решил набраться терпения, но, если в первых числах октября вы не выполните всего, что вам предписано для получения прощения, он сочтет ваше упорство проявлением непокорности.

– И что случится тогда?

Господин де Марийяк вновь развернул письмо государя.

«Мадам дю Плесси будет арестована, препровождена в крепость или в монастырь по нашему выбору. Ее жилища будут опечатаны, замки, особняки и земли – проданы. Во владении в качестве наследственного имущества останется лишь замок дю Плесси и непосредственно окружающие его земли, каковые отойдут к Шарлю-Анри дю Плесси, сыну маршала и нашему крестнику, и этот последний поступит под нашу опеку».

– А мой сын Флоримон? – побледнев, спросила Анжелика.

– О нем здесь не упоминается.

Повисла тишина. Анжелика ощущала на себе тяжесть взглядов злорадствующих мужчин, которых она почти не знала, которым не сделала ничего плохого, но которые тем не менее откровенно радовались ее поражению, потому что человеку ничтожному присуще наслаждаться зрелищем сломленной красоты и унижением тех, кто не желает пресмыкаться.

Теперь мадам дю Плесси уже не осмелится поднять свою гордую головку и взглядом изумрудных глаз воздвигнуть преграду между королем и тем влиянием, которое другие умы тщетно пытались на него оказывать. Она поедет в Версаль, чтобы вынести мучительное унижение, и оно навсегда сломит ее гордыню. Она лишится своей неукротимой силы, станет подобной всем прочим, превратится в послушный инструмент в руках того, кто управляет людскими душами и судьбами. Как ловко они действовали, рекомендуя королю непреклонность!

Тихий елейный голос господина де Солиньяка прервал молчание. Он-то не страдал от этого долгого стояния на коленях, потому что привык к бесконечным молитвам в одиночестве в своей домашней часовне, где он выпрашивал у Бога силы для продолжения изнурительного и тайного дела, требуя от развращенного мира исполнения Божественного закона. Он полагает, что для мадам дю Плесси-Бельер настал момент поразмыслить над своими прошлыми ошибками и с пользой провести время, которое оставляла ей снисходительность короля, чтобы собрать доказательства полного раскаяния. Разве она не заслужит прощения короля, если принесет в залог своей преданности обращение провинции Пуату в истинную веру?