Роберт Каплан - Балканские призраки. Пронзительное путешествие сквозь историю

«Если бы Ребекка Уэст была богатой женщиной Средневековья, она могла бы стать великой аббатисой. Если бы она была бедной женщиной XVII столетия, ее бы сожгли на костре как ведьму», – пишет Виктория Глендиннинг в книге «Ребекка Уэст. Биография» (Rebecca West: A Life). Глендиннинг называет «Черную овцу и серого сокола» «центральной книгой» Ребекки Уэст, автора еще двадцати романов и публицистических книг, молодой любовницы Г. Д. Уэллса, социального изгоя, сексуальной бунтовщицы, которая на протяжении всей жизни конструировала «свои взгляды на религию, этику, мифологию, искусство и отношения полов».

Само название книги – атака на христианскую доктрину распятия и искупления, согласно которой Иисус, принеся себя в жертву, искупил все наши грехи перед Богом.

«Черная овца» представляет собой животное, которое принесли в жертву на мусульманском обряде плодородия в Македонии. «Вся наша западная мысль, – пишет Уэст, – основана на отвратительном представлении, что боль – достойная цена за любое доброе дело». «Серый сокол» символизирует трагическую реакцию человечества на принесение в жертву «черной овцы». В сербской поэме пророк Илия, обратившись в сокола, предлагает сербскому полководцу выбор между земным и небесным царством. Полководец выбирает последнее, возводит церковь вместо того, чтобы готовить войско, поэтому турки наносят ему поражение. Иными словами, неистовствует автор, перефразируя тайное желание пацифистов, «поскольку плохо быть священником и приносить в жертву овцу, я стану овцой, которую принесет в жертву священник».

Проблема противостояния добра и зла, определения должного отношения между пастырем и паствой мучает Загреб и по сей день.

Проведя в городе лишь несколько дней, Ребекка Уэст поняла, что Загреб, к сожалению, представляет «театр теней». Люди оказались настолько поглощены своим собственным разъединением, противостоянием хорватов-католиков и сербов-православных, что превратились в фантомы задолго до прихода нацистов.

Нацистская оккупация стала детонатором существующего напряжения. В первобытной ярости – если не простой численности – убийства православных сербов в католической Хорватии и соседней Боснии и Герцеговине абсолютно сопоставимы с теми, что творились в оккупированной нацистами Европе. Сорок пять лет систематической бедности при режиме Тито не способствовали исцелению ран.

Я приехал в Загреб поездом из Клагенфурта. Последнее десятилетие века лежало передо мной. Мой слух был настроен на призрачные, тлеющие голоса, и я чувствовал, что они готовы громко зазвучать снова.

Этнический серб, с которым я познакомился в поезде, говорил мне: «У хорватских фашистов в Ясеноваце не было газовых камер. У них были только ножи и дубинки, которыми они и убивали сербов в огромных количествах. Бойня была хаотичной, никто не удосуживался вести счет. Так что мы здесь на десятилетия отстали от Польши. Там евреи и католики ведут борьбу вокруг значимости. Здесь хорваты и сербы до сих пор спорят о цифрах».

Цифры – это все, что имеет значение в Загребе. Например, если вы скажете, что хорватские усташи («повстанцы») убили 700 000 сербов в Ясеноваце – лагере смерти периода Второй мирровой войны, расположенном в ста километрах к юго-востоку от Загреба, – вас признают сербским националистом, который презирает и хорватов, и албанцев, считает покойного хорватского кардинала и архиепископа Загреба Алоизия Степинаца «нацистским военным преступником» и поддерживает лидера Сербии Слободана Милошевича – подстрекателя и националиста. Но если вы скажете, что фашисты-усташи убили лишь 60 000 сербов, вас заклеймят хорватским националистом, который считает кардинала Степинаца «любимым святым» и презирает сербов и их лидера Милошевича.

Кардинал Степинац, символ Хорватии конца 1930–1940-х гг., – оружие против Милошевича, сербского символа 1990-х гг., и наоборот. Поскольку в Загребе история не движется, конец 1930-х – 1940-е гг. все еще кажутся настоящим временем. Нигде в Европе с наследием военных преступлений нацизма не разобрались так плохо, как в Хорватии.

В городском ландшафте Загреба главную роль играют объем и пространство; цвет имеет второстепенное значение. Городу, чтобы показать себя, не нужен солнечный свет. Облачность – хорошо. Ледяной моросящий дождь – еще лучше. Я прошел под дождем сто метров от здания железнодорожного вокзала до отеля «Эспланада». Это огромное, цвета морской волны сооружение, которое легко принять за правительственное здание, демонстрирующее роскошь декаданса – восхитительный сумрак – эдвардианской Англии или Вены периода fin-de-siècle. Я вошел в ребристый, из черно-белого мрамора вестибюль с зеркалами в золоченых рамах, бархатными гардинами и ламбрекенами и малиновыми коврами. Мебель насыщенного черного цвета, плафоны светильников – золотисто-зеленого. Вестибюль и ресторан похожи на художественную галерею, картины которой вызывают в памяти вселенную Зигмунда Фрейда, Густава Климта и Оскара Кокошки: модернистская иконография, указывающая на социальный распад и торжество насилия и полового инстинкта над властью закона.

Славенка Дракулич – журналистка из Загреба, которая пишет по-хорватски для местного журнала Danas («Сегодня») и по-английски для New Republic и Nation. На ней дизайнерские темные очки, в волосах ярко-красная ленточка, идеально гармонирующая с красной кофточкой и цветом помады. Она, как и другие женщины в баре отеля, одета с щегольством, дополняющим дерзость оформления интерьера отеля. Общая идея вычитывается безошибочно: несмотря на бедность, организованную коммунистами, сырые, плохо прогреваемые дома и скудные магазинные витрины, мы, хорваты, римские католики, а Загреб – восточный бастион Запада; ты, гость, все еще в орбите Австро-Венгрии, Вены, где практически изобрели современный мир, и не смей забывать об этом!

Славенка, жестикулируя пальцами, которые порхают, как крылья бабочки, разъясняет мне югославскую дилемму. «Тут у нас не Венгрия, Польша или Румыния. Скорее это Советский Союз в миниатюре. Например, в Литве происходит одно, в Таджикистане – другое. В Хорватии происходит одно, в Сербии или Македонии – совсем другое. Каждая ситуация уникальна. И легких проблем не бывает. Из-за того что Тито порвал со Сталиным, враг Югославии всегда был внутри, а не вовне. Многие годы нас дурили тем, что было только иллюзией свободы».

Я сразу уловил, что контрреволюция в Восточной Европе захватила и Югославию. Но, поскольку давление недовольства распространялось по горизонтали, в форме борьбы одной группы с другой, а не по вертикали – против коммунистической власти Белграда, революционный путь Югославии оказался вначале более извилистым и, соответственно, более искаженным. Именно поэтому внешний мир до 1991 г., пока не началась война, не обращал на нее внимания.