Колин Маккалоу - Первый человек в Риме

Но Цезарь покачал головой:

– Нет, Луций Корнелий, боюсь, об этом не может быть и речи. Сам я до весны должен оставаться в Риме. Я не могу одобрить отъезд моей жены и дочери из Рима, если меня не будет с ними. Не потому, что я эгоист и отказываю им в удовольствии. Но я буду беспокоиться о них все то время, пока они далеко. Если бы Юлилла была здорова – другое дело. А так – нет.

– Я понимаю, Гай Юлий, и сочувствую тебе. – Сулла поднялся, чтобы уйти.

– Отправь Клитумну в Цирцеи, Луций Корнелий. С ней все будет хорошо. – Цезарь проводил гостя до выхода и сам открыл дверь.

– Благодарю тебя за то, что выдержал мою глупость, – сказал Сулла.

– Это было нетрудно. На самом деле я очень рад твоему визиту. Думаю, теперь я смогу справиться со своей дочерью. И признаюсь, ты мне еще больше понравился после событий этого утра, Луций Корнелий. Держи меня в курсе относительно Клитумны. – И, улыбнувшись, Цезарь протянул руку.

Как только дверь за Суллой закрылась, Цезарь сразу же направился к Юлилле. Та была в гостиной матери. Положив голову на руки, она безутешно рыдала. Когда Цезарь появился в дверях, Марсия поднялась, приложив палец к губам. Вместе они вышли, оставив ее плачущей.

– Гай Юлий, это ужасно, – сказала Марсия сквозь зубы.

– Интересно, встречались ли они?

Смуглое лицо Марсии вспыхнуло. Она с такой яростью замотала головой, что шпильки посыпались из ее аккуратно уложенных волос и пучок, наполовину распустившийся, свободно повис на затылке.

– Нет, они не встречались! Какой стыд! Какое унижение! – воскликнула она, ломая руки.

Цезарь рук не ломал, но кулаки сжал.

– Успокойся, жена, успокойся! Не так все плохо. Не хватало еще, чтобы ты заболела. А теперь расскажи мне все.

– Какой обман! Какая бестактность!

– Успокойся. Начни с начала.

– Он совершенно в этом не виноват. Это все она! Наша дочь, Гай Юлий, все эти два года позорила себя и свою семью… навязывала себя человеку, который не только не достоин вытереть грязь с ее обуви, но даже и не хочет ее! И более того, Гай Юлий, более того! Она пыталась привлечь его внимание голодовкой и таким способом возложить на него ответственность за то, к чему он не имеет отношения. Письма, Гай Юлий! Ее служанка отнесла ему сотни писем, в которых Сулла обвиняется в равнодушии и пренебрежении. Виня его в своей болезни, моля его о любви, наша дочь как сука стелилась перед ним!

Из глаз Марсии хлынули слезы. Это были слезы разочарования, бешеной ярости.

– Успокойся, – повторил Цезарь. – Подожди, Марсия, поплакать можешь потом. Я должен поговорить с Юлиллой, и ты должна мне помочь.

Марсия вытерла слезы, и вместе они вернулись в гостиную.

Юлилла все еще рыдала. Она не заметила, что была в комнате не одна. Вздохнув, Цезарь сел в любимое кресло жены, пошарил в складках своей тоги и наконец вынул оттуда носовой платок.

– Вот, Юлилла, вытри нос и перестань реветь. Будь хорошей девочкой, – сказал он, сунув платок ей в руку. – Слезы не помогут. Пора поговорить.

Слезы Юлиллы были вызваны в основном страхом, что все раскроется. Поэтому твердый, бесстрастный тон отцовского голоса помог ей успокоиться. Рыдания смолкли, она сидела, опустив голову, икота сотрясала ее хрупкое тело.

– Ты голодала из-за Луция Корнелия Суллы. Это правда? – спросил отец.

Она не ответила.

– Юлилла, ты должна ответить на вопрос. Ты не получишь прощения, если будешь молчать. Причина всего этого – Луций Корнелий?

– Да, – прошептала она.

Голос Цезаря оставался сильным, решительным, ровным, но именно поэтому слова все глубже вонзались в Юлиллу. Обычно так он разговаривал с рабом, который сильно провинился перед ним. Никогда – со своей дочерью. До сегодняшнего дня.

– Ты хоть понимаешь, сколько боли, беспокойства ты доставила своей семье за последний год? Как все мы устали от всего этого? Ты была центром, вокруг которого мы вращались. Не только я, но и твоя мать, твои братья и твоя сестра, наши преданные, достойные восхищения слуги, наши друзья, наши соседи! Ты нас чуть с ума не свела. И чего ради? Ты можешь сказать, чего ради?

– Нет, – чуть слышно прошептала она.

– Ерунда! Конечно, ты знаешь! Ты играла с нами, Юлилла. Жестокая, эгоистичная игра, которую ты вела с терпением и умом, достойными лучшего применения. Ты влюбилась – в шестнадцать лет! – в человека, тебе не подходящего, – и ты знала это! В человека, которого я никогда бы не одобрил. В человека, который понимал это и поэтому не поощрял тебя. Но ты продолжала свой обман с таким коварством, так ловко манипулируя нами и эксплуатируя нас! У меня нет слов, Юлилла, – ровным голосом заключил Цезарь.

Дочь вздрогнула.

Жена вздрогнула.

– Кажется, я должен освежить твою память, дочь. Ты знаешь, кто я?

Юлилла молчала, опустив голову.

– Посмотри на меня!

Она подняла голову. Ввалившиеся глаза устремились на Цезаря, полные дикого ужаса.

– Нет, вижу, что ты не знаешь, кто я, – сказал Цезарь, словно вел спокойную беседу. – Поэтому, дочь моя, мне следует сообщить тебе. Я – pater familias, абсолютный глава этого семейства. Слово мое – закон. Действия мои не оспариваются. Что бы я ни сделал, что бы ни сказал в пределах этой семьи – это мое право. Никакой закон Сената и народа Рима не стоит между мной и моей абсолютной властью над моими домашними. Если моя жена изменит мне, Юлилла, я могу убить ее своими руками, а могу приказать, чтобы это сделали другие. Если мой сын будет уличен в порочности или в какой-либо иной социальной пакости, я также имею право умертвить его. Если моя дочь нецеломудренна, Юлилла, я могу убить ее. Если любой член моей семьи преступает границы того, что я считаю приличным поведением, я могу убить его. Ты хорошо меня понимаешь, Юлилла?

Она не отрывала глаз от его лица.

– Да, – произнесла она.

– Мне горько и стыдно говорить тебе, дочь, что ты переступила границы того, что я считаю приличным. Ты сделала свою семью и слуг этого дома – и даже его pater familias! – своими жертвами. Своими марионетками. Своими игрушками. И ради чего? Ради потакания своим прихотям, ради личного удовлетворения, ради самого омерзительного из мотивов – ради себя одной.

– Но я люблю его, папа! – воскликнула она.

Цезарь пришел в бешенство.

– Любишь! Да что ты знаешь об этом бесподобном чувстве, Юлилла? Как ты можешь пачкать слово «любовь» той примитивной имитацией, которую ты испытываешь? Разве это любовь – превратить в сплошное страдание жизнь своего возлюбленного? Разве это любовь – принуждать любимого к тому, чего он не хочет, чего сам не просил? Разве все это означает любить, Юлилла?

– Наверное, нет, – прошептала она и добавила: – Но я думала, что это и есть любовь.

Взгляды ее родителей встретились над ее головой. В них была боль и горечь: они наконец поняли ограниченность Юлиллы и призрачность собственных иллюзий.