Сара Уинман - Когда бог был кроликом

Подобно тому, как «Один день» Дэвида Николса раскрывает панораму жизни двух людей, эта книга отслеживает семейную историю на протяжении без малого четырех десятилетий самым неожиданным образом.

Разве что Кейт Аткинсон удается снабдить прозрачный, казалось бы, монолог такими же безднами подтекста, как это делает Сара Уинман в ее первом романе.

Почувствуйте хрупкую красоту слога. Родился новый Марк Хэддон? Нам кажется – да.

В этом плутовском романе воспитания Сара Уинман достает из своей шляпы волшебника отнюдь не одного кролика.

Детский, без лишней сентиментальности голос рассказчика, ни одной фальшивой ноты… Великолепный дебют.

Редко попадается роман, который хочется рекомендовать всем друзьям и знакомым, даже не дочитав до конца; да какое там до конца – с самых первых страниц. Так вот, «Когда бог был кроликом» – именно такая книга. Безукоризненно точная и хватающая за душу, в равной мере комичная и трагичная.

Сара Уинман идеально воспроизводит хрупкую, волшебную фактуру юности со всеми ее тайнами на фоне узнаваемых событий нашей общей истории.

То уморительная до колик, то печальная на грани выносимого, эта книга населена персонажами столь уникальными, объемными, эксцентричными и достоверными, что вас неудержимо затягивает в их мир.

Поразительная искренность, точность интонации, эмоциональная острота.

Есть книги, которые просто затрагивают душевные струны, а есть и такие, которые играют на этих струнах целую симфонию. «Когда бог был кроликом» – из второй категории.

История брата и сестры, история дружбы, история любви, наполненная теплым юмором и светлой печалью.

Никакой пересказ сюжета не воздаст должного этой удивительно мудрой и занимательной истории о любви и дружбе во всех мыслимых формах, о семье, не замкнутой биологическими рамками, и об утрате, которая хуже, чем смерть.

Не часто, но иногда все же появляется книга, вынуждающая вас вознести хвалу небесам за сам факт, что вы умеете читать. Так и «Когда бог был кроликом» – этот роман хочется проглотить за один присест.

Буквально завораживает.

Я делю свою жизнь на две части. Не до и после, как часто бывает, а так, будто есть вроде как книжные обложки, а между ними – пустые годы бесплодных мечтаний и раздумий, годы взросления и то время, когда тебе уже за двадцать и ты примеряешь взрослую одежду, но она пока плохо сидит на тебе. Бессмысленные годы, о которых даже не хочется вспоминать.

Я смотрю на фотографии того времени и вижу на них себя: вот я стою перед Эйфелевой башней или перед статуей Свободы или по колено в море, улыбаюсь и машу рукой, но все эти снимки испорчены тусклым налетом безразличия и скуки, под которым даже радуги кажутся серыми.

Ее нет ни на одной из этих фотографий, и я понимаю, что она и есть тот цвет, которого им не хватает. Зато ее присутствие, словно луч маяка, освещает и сплачивает годы, с двух сторон окаймляющие этот промежуточный бесцветный период ожидания, и когда пасмурным январским утром она впервые появилась у нас в классе, она как будто и была долгожданным Новым годом, несущим с собой будущее и надежду. Правда, понимала это только я. Все остальные, ослепленные предрассудками и невежеством, в лучшем случае посмеивались над ней, а в худшем – издевались. Она была другой и пришла из иного мира. Но уже тогда то же самое я могла сказать и о себе, хотя предпочитала помалкивать. Она была моей недостающей частью, тем самым партнером, без которого игра невозможна.

Как-то раз она повернулась ко мне, сказала: «Смотри» – и вытащила у себя из руки монетку в пятьдесят пен сов. Я видела, как торчит из ее кожи блестящий ребристый край. Она достала ее не из воздуха и не из рукава – такое я уже видела, – а прямо из своей плоти, и на коже остался узкий кровавый шрам. Через два дня шрама уже не было, а пятьдесят пенсов все еще лежали у нее в кармане. Но главным было то, во что никто не хочет верить. На монете стояла странная дата. Дата, которая наступит только через девятнадцать лет после того дня: 1995 год.

Я не могу объяснить этот фокус, как не могу объяснить и ее неожиданно блестящую игру на пианино тем утром в церкви. Ее никто никогда не учил ни фокусам, ни музыке. Но она будто одной силой желания могла достичь внезапного и виртуозного мастерства. Я видела все это, и я восхищалась. Но все эти чудеса предназначались только для моих глаз: как будто они были неоспоримым доказательством того, что я могу ей верить, когда это потребуется.

1968

Для появления на свет я выбрала тот самый момент, когда моя мать выходила из автобуса после неудачной поездки в Илфорд. Она собиралась поменять в магазине пару брюк, но так и не успела сделать выбор между джинсами с заплатками и бархатными клешами, потому что я вдруг перевернулась и мать, испугавшись, что родит меня прямо в универсальном магазине, поспешила вернуться домой, и воды отошли у нее, как раз когда небеса разверзлись и другие воды хлынули на землю. Те несколько минут, что она преодолевала семьдесят пять ярдов, отделяющие автобусную остановку от нашего дома, околоплодная жидкость стекала у нее по ногам, смешивалась на тротуаре с потоками декабрьского дождя и уносилась по канаве прочь, символично или, если угодно, поэтично подытоживая жизненный цикл.

Принимала меня случайно оказавшаяся в тот день выходной медсестра, прямо в родительской спальне, на пуховом стеганом одеяле, выигранном когда-то в лотерею: схватки продолжались всего двадцать одну ми нуту, а потом на свет показалась моя голова, и медсестра закричала: «Тужьтесь!» – и отец тоже закричал: «Тужься!» – мать натужилась, и я без особых усилий выскользнула из нее прямо в тот легендарный год. Год, когда, протестуя, вышел на улицы Париж. Год знаменитого Новогоднего наступления во Вьетнаме. Год, в который Мартин Лютер Кинг заплатил жизнью за мечту.

Мои первые месяцы прошли в мире тишины, покоя и исполненных желаний. Обо мне заботились и мною восхищались. Все изменилось в один день, когда у матери внезапно кончилось молоко, словно пересохнув от горя, потому что она узнала, что ее родители погибли во время туристической поездки в Австрию.

Об этом тогда много писали в газетах. Нелепая авария, унесшая жизни двадцати семи туристов. Мутная фотография искореженного автобуса, зависшего между соснами наподобие гамака.

Из всех пассажиров уцелел только один человек: гид-немец, который в момент аварии примерял новый горнолыжный шлем, видимо и сохранивший ему жизнь.