Любко Дереш - Немного тьмы (на краю света)

А когда через неделю вернулись юноши неопределенной ориентации со следами отдыха на лице и поинтересовались, ГДЕ ЖЕ, ЁХАНЫЙ БАБАЙ, ИХ РЕКС, всем стало слегка стремно.

Всем, кроме панков из Шостки.

Справа и сверху, со стороны подъема на гору Стий, раскинули свои шатры позитив-парапацифисты — люди, настроенные вообще на все оптимистическое, конструктивное и жизнеутверждающее. Они не били по ночам бутылок, не орали матюгов, не пели страшных песен «Гражданской Обороны». Более того, над ними не чувствовалось того кармического фатума, который панки старались сгустить над собой и передать другим.

На правом фланге было светло и спокойно. Здесь нежились полуобнаженные, не всегда зрелые, но уже разопревшие нимфы, на которых время от времени наскакивали их козлоногие, перевозбужденные избытком кислорода фавны – в драных джинсах, голые и босые. Фавны хотели трахаться и, не имея возможности реализовать это немедленно, делали юным девам разные пакости: брызгали холодной водой, щекотали травинками, срывали купальники и т. п. Здесь всем чего-то хотелось, но это не касалось по большому счету ни курева, ни выпивки, ни, наконец, секса (хотя после секса это хотение притуплялось). Неуловимое марево хотения делало все одновременно и желанным, и скучным. Чудная амплитуда. Из врожденной деликатности я не заглядывал в палатки, не втыкал на сиськи. А при встрече с очередным ню выказывал вершины галантности, целуя нагим панночкам ручку.

Еще выше, почти на краю возможного, разбила палатку ужгородская молодежь протеста. Эти молодые люди с самого утра сидели возмущенные , повернувшись лицом в сторону долины, и созерцали горизонт в знак неповиновения. Один из них возмутился до такой стадии, что я предложил ему попить воды, но остальные велели мне не лезть, у них сессия. Так и сказали: сессия.

Я поинтересовался, много ли у них еще протестного материала и где его насобирали. Они сказали, что это их, региональный, а в запасе его столько, что хватит, чтобы возмутилось пол-Шипота до конца сезона.

«А если наоборот, – переспрашиваю, – весь Шипот, но только на полсезона?» Они на это: «No woman no cry».

Я спросил, как насчет линии партии. Мне ответили: «Всё зигзагообразно». Подобной политподкованности можно только позавидовать.

Меня спросили, не откажусь ли я. Не откажусь, так и ответил.

Через десяток с лишним минут отхожу на несколько шагов, чтобы насладиться этим экзотическим явлением издали: семеро протестующих, как один, сидят клином и созерцают северо-восток. Глаза красные от лозунгов, а на лицах – вселенская печаль.

Я внимательно прошелся вдоль палаток, несколько раз поднимал приветливо открытую ладонь, но так и не нашел ни одного красного флажка.

Над ручейком по обыкновению оседали растаманы. Они разбивали типи, готовили есть «всё для всех» и были отлично сплочены. Чужаков принимали радушно, но на расстоянии, к палаткам не подпускали, разрешая переступать свои пороги только настоящим джа растафарай.

Даже короткое путешествие в те места производило впечатление. Растаманы целыми дням сидели в типи, били в барабаны, гремели маракасами и пели негритянские псалмы. Все как один были набожные и намоленные, но, в отличие от оцепенелых протестантов из Ужгорода, их состояние было подвижным, замешанным на ритме даб.

От беспрерывного моления к Джа между растаманами устанавливалась телепатическая связь, как у тех индейцев из устья Амазонки, которые варили из лиан аяхуаску — «вино душ». Это чувствовалось сразу, как только проникал на их священную территорию за ручейком, которая, отмечу, была настоящим анклавом Эфиопии, спроецированным сюда коллективным подсознательным. За растаманскими песнями слышался рык гепардов и звуки пустыни. Я искал взглядом доказательств Африки и узнавал в местной флоре типичные эндемики экватора.

Я вошел на их землю с открытыми ладонями – ни копья, ни палки, ни камня, – и меня встретили вежливым молчанием. Дреды сидели тесным кругом вокруг выварки с подкипающим супом. Телепатически я ощутил, как они обсуждают между собой, не вознамерился ли я перевернуть им казан с хавкой или развалить типи и продырявить тамтам, а новый натянуть из кожи их ребятишек. Да нет же, более мирного существа, чем я, на Шипоте не сыщешь. Я просто обвел глазами все палатки. Практически перед каждой висел зелено-желто-красный флаг Ямайки. Флагшток украшался в соответствии со вкусом владельца перьями, клыками кабанов, камешками и конечно же растами.

Раста с точки зрения чужеземца выглядит как шнуровка-триколор (традиционная краска) или какое-нибудь другое объединение доступных цветов. Как правило, расту вплетают в волосы, туго обматывая нить сперва вокруг пучка волос, а потом – вокруг плетеной веревочки. Для балласта на кончик расты привязывают камешек с отверстием, кто знает – «куриный бог».

Вообще, растаманы смотрятся на полонине наиболее ярко в плане внешности. Те психо– и географические территории, где их тела пустили roots, должны быть экзотическими с точки зрения осевших и фиксированных туземцев, которым, кроме «файки» и «майки», больше рифм к слову «Ямайка» не дано.

А растаманы – они как львы. Африканские воины саванн, buffalo soldiers, со страшными локонами на головах, с белыми зубами и красными глазами, они просто звереют, когда оказываются на природе. Звереют и кричат: аллилуйя, Джа!

Как пел Африк Симон, «mwlungu wa mwlandi hafanana» – «нет разницы, черный ты или белый». Когда ты куришь траву так долго, как мы, – твоя кожа не черная и не белая, а скорее землистая.

Тщательно осмотрел все палатки, но так и не увидел нужного мне сигнала: красного платочка, красного флажка или хотя бы малейшего лоскутка тряпки красного цвета. В конце концов, я и не ожидал найти среди таких расслабленных, таких неконфликтных растаманов людей, которых можно опознать по цвету насилия.

Не добыв и на этот раз ничего, я решил бросить якорек. Большинство стратегически удобных мест – чтобы и к воде можно было, и за дровами недалеко – уже было занято. Над левым краем темнела карма панков. Поэтому я поднялся на покатый правый край полонины, к благодатным черничникам, что сочным поясом отмежевывали твердь луга от тверди леса. Там и остановился.

Не спеша раскладываю рюкзак. Разбиваю двухместную палатку головой на юго-запад. Два места – это для меня и для рюкзака. Больше ни на кого я не рассчитываю.

Раскрутил свернутый в рулон каримат, расправил спальник. Оттуда выпала красная тряпка. Я спрятал ее в карман и подумал: «С этим подождем».

А потом прикинул, сколько уже здесь людей подумало так же: «подождем». Двое? Пятеро? Сколько?

Решаю, что при таком расписании можно будет ждать до бесконечности и обратно. Сходил в лес, нашел подходящую палку и привязал к ней красный клок. Воткнул флаг рядом в землю. Ветерок подхватил его, и кумач затрепетал. В Тибете бы спросили: что находится в движении – флаг или ветер? Я осмотрел всю горную долину – пестрые палатки под дыханием полуденного ветра поднимались и трепетали. Где они, эти люди из красного? Что в движении – палатки или ветер? Люди или обстоятельства? Движется что-то внутри нас самих. Так говорят об этом в Тибете. Что ни край, то обычай.