Генри Миллер - Замри, как колибри (сборник)

Я писал по наитию, полагаясь лишь на свою интуицию. Сюжет складывался по кусочкам, как детская мозаика. Он мой и в то же время не мой. Это самая удивительная история, которую я написал за всю мою жизнь. В ней нет ни капли вымысла. Правда, создавалась она несколько сюрным образом, но в моем понимании именно сюрреалисты ухватили самую суть творческого процесса. Пожалуй, эта вещь более правдива и искренна, нежели все то, что я наваял, опираясь на собственный опыт и подлинные факты. Главной целью моего творчества всегда было писать правду, какой я ее видел. Все мои прежние персонажи существовали в реальной жизни. В моей жизни. Огюст же уникален, потому как появился из ниоткуда. Но что есть это вездесущее Ниоткуда, которое окружает нас, как не сама жизнь? Мы не изобрели ничего нового. Мы лишь заимствуем и воссоздаем то, что изобретено с начала времен. Нам остались лишь перепевы прошлого. Оккультисты, мистики и прочие эзотерики утверждают, что любое событие предначертано. Надо лишь распахнуть глаза и уши и прочитать эту древнюю вязь.

Я люблю клоунов, порой и сам этого не осознаю. Смех надежно защищает их от мирской глупости и жестокости. Но нет в нем заливистой беззаботности, он горек. Клоун учит нас смеяться над собой. Но смех этот приправлен слезами.

Океан счастья безбрежен. Но если бездумно отдаться на волю волн, позволить им убаюкать Мысль, то в плеске волн услышишь не дивную музыку, а треск разваливающейся лодки. Уходить надо красиво. Уход Огюста пронзительно символичен. От нас зависит, будет ли расшифрован этот символ.

Мир наводнен болью и страданием, особенно это касается нашего времени. Но порой то тут, то там возникают личности, которых словно не коснулось ни то ни другое. И их нельзя упрекнуть в бессердечии или равнодушии. Они просто другие, они – свободны. Они не от мира сего . А они просто с наслаждением смакуют каждый день, радуются ему и щедро делятся своей радостью со всеми, кто готов ее принять.

Волшебный круг арены неподвластен времени, ему не грозит забвение. Он завораживает, увлекает нас в таинство, растворяет в нем. Мы покидаем цирк, потрясенные и устрашенные ликом привычного мира, увиденного нами словно в кривом зеркале. Но ведь и он полон чудес и открытий, к тому же нам не дано другого . Мы вечно торопимся куда-то, спешим, гримасничая и паясничая, убегая от самих себя, откладывая на потом самое важное. Клоун кривляется в цирке, а мы – в жизни. Мы все время тянем шею и становимся на цыпочки, вместо того чтобы просто идти. Даже перед смертью мы обманываем себя надеждой, что за последней чертой нас ждет другое рождение, другая жизнь. Нас не было, нас нет. Мы пребываем в зыбком состоянии прихода , незавершенного действия – топчемся на пороге, не вошли, не исчезли, а так, время зашли спросить. Вечные странники…

Портрет Августа Ангста по прозвищу Тоскующее Сердце – это повседневное лицо мира: то расплывается в улыбке, то кривится в скорбной гримасе. Огюст – он другой породы. Художник из меня, конечно, никудышный. Но мой клоун существует, хотя бы потому, что я так хочу. Он пришел ниоткуда и вернулся в никуда. Так ли, эдак ли – забвение ему неведомо. Он вечен, он рядом с нами. Недавно я разговорился с одним знакомым художником о рисунках Сёра. Они тоже родились из вечности. Из ниоткуда. Из жизни. Я благодарен судьбе, которая свела меня с персонажами Сёра, воскресным утром я встречал их на Гран-Жатт [63] Гран-Жатт – остров в окрестностях Парижа. Здесь аллюзия на картину Сёра «Воскресный день на острове Гран-Жатт» (1884–1886). , по вечерам – у Медрано. Они реальны, как я сам. Они ходят по проволоке солнечного луча, извлекая из него восхитительные звуки. Клоуны Руо, ангелы Шагала, лестница с луной и бродячий зверинец Миро… Макс Жакоб – вечный паяц, оставшийся таковым даже после того, как обрел Бога.

Эти люди, удостоившие меня – неизвестно за какие заслуги – своей дружбой, – заложники и одновременно творцы Вечности. Может, когда-нибудь нам повезет, и их мир, переливающийся всеми цветами радуги, прорвется сквозь людскую слепонемоглухоту и раскроется перед нами в своей неповторимой первозданности.

Биг-Сур,

январь 1948 г.

Перелистывая этот сборник эссе, предисловий, рецензий и прочего, из чего он сложился, читателю следует иметь в виду, что он состоит из текстов, написанных на протяжении двадцати пяти, если не больше, лет, и что данные тексты размещены не в хронологической последовательности [64] См.: Томас Х. Мур. Библиография Генри Миллера . Опубликована Литературным обществом Генри Миллера. Миннеаполис, штат Миннесота; или: Эста Лу Райли. Генри Миллер: Неформальная библиография . Форсайт Лайбрери, Форт-Хейс, штат Канзас. Обе библиографии вышли в 1961 г. (Примеч. авт.) . Чудо еще, что они вообще могут восприниматься как нечто взаимосвязанное. Но как бы то ни было, из них, несомненно, явствует одно: можно вновь и вновь менять кожу, но нельзя утратить собственное «я».

Перечитав их, я еще раз убедился: если мой взгляд на жизнь – моя философия, коли угодно, – и претерпела некоторые изменения со времен, когда я писал «Тропик Рака», то о моих воззрениях на общество этого сказать нельзя. Подозреваю, что тем, кто до сих пор не может переварить «Тропик Рака», эта книга тоже окажется не по зубам. Для чопорных и щепетильных читателей изложенные в ней мысли будут не более приемлемы, нежели откровенный рассказ о тех злоключениях, какие я испытал в первые годы моей парижской одиссеи.

Правда, на сей раз тем, кому придет в голову заклеймить мой дурной вкус, придется изобрести новые эпитеты. Ведь в том, что ныне выносится на читательский суд, нет ровно ничего непристойного. Больше того, в каждом из составивших эту книгу произведений есть более или менее явные начало и конец. Рискну даже заметить, что есть нить, связующая эти фрагменты в нечто цельное, сколь бы произвольно подобранными они ни казались.

И общую тональность подавляющего большинства их, как бы критично они ни звучали по отношению к нашему образу жизни, не назовешь антипатриотичной. Ведь предстающая с их страниц Америка увидена глазами американца, а не готтентота. А Европа, зачастую составляющая Америке выигрышный контраст, тоже показана Европой, какую мог открыть для себя только американец.

Так что же, дорогие мои соотечественники? Каким уничижительным прозвищем обзовете вы меня теперь? Может быть, антиамериканцем? Боюсь, не подойдет. Я ведь еще в большей мере американец, нежели вы, только под другим знаком. А это, если как следует вдуматься, уже делает меня преемником определенной традиции. Ибо все, что я адресую нашему образу жизни, нашим порядкам, нашим изъянам и просчетам, уже было высказано – и не в пример более сильно – такими людьми, как Торо, Уитмен, Эмерсон. Не будем забывать, что еще до наступления нашего века Уитмен заявил своим собратьям-американцам следующее: «Вы на верном пути к созданию целой нации безумцев».