Николь Кир - Теперь я всё вижу

Ты и есть настоящая слепая. Лишь притворяешься зрячей.

Не обманывайте себя, думая, что молодость, оптимизм или кружевное нижнее белье уберегут вас от плохих новостей. Все эти вещи – лишь гарантия того, что плохие новости окажутся для вас чертовски неприятным сюрпризом.

«Черт знает что!» – подумала я, в раздражении захлопнув «Сто лет одиночества». Читать не получалось. Я почти час просидела в прекрасно обставленной приемной, прежде чем врач назвал мое имя, после чего он капнул что-то мне в глаза и велел снова сидеть ждать, пока капли возымеют действие. С тех пор прошло еще полчаса – во всяком случае, по моим ощущениям. Под действием капель зрачки расширились, поэтому я не могла разобрать ни цифры на часах, ни текст в книге. Мне оставалось лишь сидеть и злиться.

Я просто попусту тратила огромную массу времени. С моим зрением нет никаких проблем, если не считать близорукости. Мой офтальмолог, доктор Ли, направила меня сюда, «чтобы просто подстраховаться». Тогда это показалось неплохой идеей, но она перестала мне нравиться после того, как я лучшую часть летнего времени просидела в приемной.

Впрочем, не то чтобы меня ждали какие-то другие дела. Я только недавно вернулась в Нью-Йорк на летние каникулы, закончив второй курс колледжа. Делать мне было совершенно нечего, пока через несколько дней не начнется театральный фестиваль в Уильямстауне, где я собиралась поучиться актерскому мастерству. Последние несколько дней я шаталась по городу, спала допоздна на своей детской кровати, встречалась со старыми друзьями и занималась всякими малоприятными делами вроде посещения врачей. Ну еще и плакала вдоволь.

После приезда из Йельского университета не было дня, чтобы я не находила повод поплакать – да с тем надрывом, какой свойствен плачу девушек-подростков. Слезы занимали у меня немало времени, а если добавить к этому те часы, которые я посвящала перечитыванию журнальных вырезок и уничтожению старых фотографий, становится понятно, что часов в сутках мне катастрофически не хватало. Разумеется, разрыв всегда переживается тяжело, но первый раз – особенно.

«Надо ему позвонить», – решила я, глядя на размытое голубое пятно на моих коленях, оставленное обложкой книги. К тому времени, когда я отыскала таксофон – он оказался возле туалета, – припозднившееся чувство гордости все-таки настигло меня и остановило мою руку. Кроме того, у меня не оказалось монетки.

«Все равно это бессмысленно», – урезонивала я себя, а в горле нарастал знакомый ком. Я уже звонила ему вчера и позавчера, и ответ всегда был один и тот же. Любовь угасла. Наш с Лягушачьими лапками роман подошел к концу.

Прозвище Лягушачьи лапки Сэм получил, когда проводил в нашем доме весенние каникулы и моя бабушка однажды утром увидела его в одних трусах.

– Il ranocchio! [1] Лягушонок ( ит .). – прошептала она, точнее, попыталась прошептать. Шепот у моей бабушки никогда не получался. Она разговаривала всегда так, словно исполняла роль городского глашатая. Казалось, что в голосовые связки у нее встроен мегафон. Я бросила на нее полный упрека взгляд, отчего ее тихое хихиканье переросло в откровенный хохот, и мне пришлось усадить эту сумасшедшую итальянку, чтобы смех не довел ее до инфаркта.

– Что она сказала? – улыбаясь, спросил Сэм. Он рос в семье психологов, в доме, где царила атмосфера уважительного отношения друг к другу, и ему даже в голову не могло прийти, что моя бабушка так открыто насмехается над ним.

– Она просто дразнит меня, ей завидно, что у меня такой красивый бойфренд. – Я запустила пальцы в его темные волнистые волосы и сердито посмотрела на бабушку.

После этого излюбленной шуткой в нашей семье стало то, что у моего бойфренда якобы женские ножки. Через несколько месяцев после разрыва я смогла наконец взглянуть на это с юмором, но в начале лета, когда сердечная рана еще обильно кровоточила, даже упоминание о «лягушачьих лапках» превращало меня в ребенка, уронившего на землю мороженое. Да, Сэм был для меня двойной порцией самого вкусного мороженого с карамельной крошкой, вот только я не уронила его; он сам спрыгнул.

С Сэмом мы познакомились в университетском театральном кружке, и, репетируя сцену на балконе из «Ромео и Джульетты», влюбились друг в друга без памяти. Насколько бурным был наш роман, настолько же и коротким. Уже через четыре месяца, когда мы заканчивали второй курс, Сэм бросил меня. Несколько недель перед разрывом мы то и дело ссорились, но последний гвоздь в крышку гроба наших отношений я вбила тогда, когда влезла в его электронную почту, пока он мылся в душе. К моему ужасу, в письме, адресованном другу, мой любимый характеризовал меня как «прилипчивую» и «дорого обходящуюся». Когда Сэм вышел из душа, я в слезах потребовала от него объяснений.

– Ты что, читала мои письма? – Он был шокирован. Держу пари, он впервые столкнулся с чем-то подобным.

– Только одно, – запинаясь, ответила я. – И вряд ли еще когда-нибудь прочту.

По его напрягшемуся лицу было видно, что он явно принял какое-то решение. Я заговорила быстрее:

– Но дело ведь не в этом. Давай не уходить от главного! А главное в том, что я очень тебя люблю. Я хочу сказать, что эти четыре месяца были лучшими в моей жизни.

– Послушай, – сказал он, присев рядом на край кровати и положив свою руку на мою. – Ты замечательная…

– Нет! Не хочу этого слышать! Я ЭТОГО НЕ ПРИЕМЛЮ!

– Николь, брось, давай…

– Ну пожалуйста!

– Мы же можем быть просто…

– Ну пожалуйста!

Ведь каждый знает, как мужчины жалеют чокнутых бабенок, лишенных всякого самоуважения.

Когда стало ясно, что мои мольбы не растопят его сердце, я рухнула на пол и завыла – в полный голос, заливаясь слезами и соплями, которыми время от времени давилась, что лишь вызывало во мне новые приступы агонии, поскольку я прекрасно сознавала, что, насмотревшись на то, как я давлюсь собственной слюной и соплями, Сэм точно уж ко мне не вернется.

Наступили каникулы, и, вернувшись в Нью-Йорк, я продолжала томиться на медленном огне. Все, на что натыкался мой взгляд, – ржаные рогалики, рекламные плакаты доктора Зизмора в метро, – напоминало мне о Сэме. Даже значок мужского туалета в офисе врача вызвал в памяти образ Сэма. Боже, как я любила его. Разглядывая свое размытое отражение в зеркале в женском туалете, я снова разразилась слезами.

Волосы мои потеряли всякий вид. От жары и влажности некогда изящные локоны длиной до плеч безжизненно свисали, подобно пряже. Я попыталась немного взбить прическу пальцами, но волосы сразу же опали, безвольно и обреченно. Тушь совершенно поплыла, что неудивительно, если вспомнить, как сильно я вспотела, пока дошла сюда от магазина Victoria’s Secret. Круги под глазами откровенно проступали сквозь консилер. Но сами глаза между тушью и консилером горели ярким огнем.