Николь Кир - Теперь я всё вижу

– Электроретинография. Измеряет электрическую реакцию сетчатки на свет, – сказал он. – Мы ее сейчас сделаем, а потом обсудим результаты.

Я прошла в соседний кабинет за медсестрой, где она еще раз закапала мне глаза. Затем она подвела меня к большому, вызывающему трепет аппарату, из которого торчало множество красных и черных проводов.

– Сейчас вот эти электроды мы поместим вам на глаза, – объяснила медсестра.

Я подумала: «Интересно, имела ли эта сухая и лаконичная презентация успех хоть у одного пациента? Нашелся ли хоть один, который после этого сказал: “Отлично, давайте приступим”?» Я подняла руку, останавливая ее.

– Электроды? – переспросила я.

– Да, это, по существу, контактные линзы с прикрепленными электродами. Не волнуйтесь, – постаралась успокоить меня медсестра, – глаза мы анестезируем, и вы ничего не почувствуете.

Достаточно нескольких визитов к врачам, чтобы перестать верить в подобные басни. Электроды не то чтобы причиняли боль, но они были тяжелые, неуклюжие и вызывали частое непроизвольное моргание век. И хуже всего было то, что при каждом моргании они отваливались – подозреваю, что здесь имеет место серьезный конструктивный просчет. В каждом случае медсестра осуждающе вздыхала и заново устанавливала их, предварительно намазав линзы какой-то пастой, цель которой, по моему предположению, заключалась в том, чтобы передавать электрический сигнал с сетчатки. Как раз из-за этой замазки глаза постоянно слезились, отчего я моргала, и все приходилось начинать сначала.

Я попыталась представить, что это такая игра – типа кто кого пересмотрит, как мы играли в детстве, – но тот мучительный зуд, который мне приходилось терпеть, держа открытыми глаза, отягощенные этой гротескной версией контактных линз, ничего общего с детской игрой в гляделки не имел. Я вела отчаянную борьбу с мышцами лица, которые так и норовили захлопнуть мои веки и вытеснить из глаз эти инородные предметы. Я старалась не думать о «Заводном апельсине», а представляла, каким это было бы наслаждением закрыть глаза хотя бы на секундочку, наслаждением, сравнимым с глотком прохладной воды, ласкающим пересохшее горло в палящий зной.

В общем, медсестра ошиблась, – я чувствовала , и мои ощущения никак нельзя было назвать приятными.

– Мне нужно, чтобы вы перестали моргать. – Это прозвучало отчасти как приказ, отчасти как укор.

– Извините, пытаюсь.

Но при этом я снова моргнула, и контакт опять нарушился.

– Чем больше вы моргаете, тем дольше продлится процедура. – Она снова мазнула пастой свое пыточное орудие и прикрепила его к поверхности моего глаза.

Я едва сдерживалась, чтобы не заплакать. Если мое моргание так раздражает медсестру, то, если я расплачусь, ее, наверное, хватит удар. С моей стороны было не лучшей идеей в такой день красить ресницы тушью. Но я-то ожидала, что дело ограничится тем, что мне снова закапают глаза и просветят фонариком. А тут электроды.

Наконец медсестра получила то, что хотела, и дала мне несколько ватных тампонов, чтобы вытереть пасту, сочившуюся из глаз. Я опустила веки и вволю насладилась возможностью не смотреть. А ведь еще несколько минут назад я воспринимала эту невероятную роскошь – закрыть глаза, когда тебе того хочется, – как само собой разумеющуюся данность.

«Никогда не знаешь, чем ты обладаешь, пока не потеряешь…» – вспомнилось мне.

Медсестра взяла меня за локоть и провела обратно в первый смотровой кабинет, потому что из-за капель и пасты на глазах я практически ничего не видела. Я уселась обратно в кресло, по-прежнему держа глаза закрытыми. Но испытанное прежде облегчение уже вытеснялось дурным предчувствием.

«Все еще может быть совсем не плохо, – уговаривала я себя. – Во всяком случае, никаких плохих новостей я пока не слышала». Но слово «пока» портило все впечатление, и я понимала, что надо готовиться к худшему.

Открылась дверь, и я услышала тяжелую поступь доктора Холла. С минуту он изучал распечатку с результатами ЭРГ, а затем заговорил, взвешивая каждое слово:

– Хочу, чтобы вы понимали: в этой ситуации я всего лишь вестник, гонец. – начал он. – Не убивайте гонца.

– Что такое? – с тревогой спросила я.

– У вас разновидность дистрофии сетчатки. – Он сделал паузу, ожидая моей реакции, но я молчала, и он продолжал:

– Эта болезнь называется пигментный ретинит, и она имеет наследственный характер, даже в вашем случае, хоть у вас в семье ни у кого ее нет. По существу, болезнь заключается в отмирании фоторецепторов сетчатки, клеток, которые преобразуют свет в электрические импульсы, направляемые в мозг.

Он снова помолчал.

«Не надо было приходить сюда одной, – подумала я. – Жалко, что рядом нет мамы».

– Болезнь обычно начинается с разрушения палочек, отвечающих за ночное и периферийное зрение, и именно этим объясняется, почему вы ничего не видите в ночное время. Вырождение колбочек, отвечающих за центральное зрение, обычно происходит позже, хотя многое зависит от индивидуальных особенностей каждого пациента.

Из-за пасты слезы продолжали течь по моим щекам. Я не плакала, и мне показалось важным сообщить об этом врачу:

– Я не плачу. Это из-за пасты.

– Понятно.

Затем я спросила, надо ли понимать его слова так, что я ослепну.

– Еще раз, помните, что я всего лишь вестник, – заговорил он с трудом, словно заикаясь. Он явно нервничал, и это вносило диссонанс.

Я не могла себе представить, чтобы это был стандартный протокол, определяющий, как надлежит сообщать пациентам плохие новости. Мне казалось невероятным, чтобы в мединституте профессор хороших манер инструктировал тогда еще гораздо более молодого и стройного доктора Холла приправлять страшный диагноз фразой «я всего лишь вестник». Да есть ли у этого коновала лицензия? Даже я лучше разбиралась в том, как нужно подавать неблагоприятные медицинские новости, а ведь мои познания основывались всего лишь на подслушанных телефонных разговорах отца и на больничных телесериалах.

– Как я уже сказал, у каждого человека процесс утраты зрения происходит с разной скоростью и в разной степени, – продолжал доктор Холл. – Некоторые становятся «юридически слепыми», другие сохраняют восприятие света, некоторые слепнут полностью. У одних это происходит раньше, у других позже. Предсказать что-либо невозможно. До сих пор болезнь прогрессировала у вас довольно медленно, поэтому нам остается лишь надеяться, что так будет и дальше, а это значит, что пользоваться зрением вы сможете еще лет десять, может быть, пятнадцать.

Таким образом мне только что установили срок годности моих глаз. Это казалось плохим знаком.

– Значит ответ «да», – уточнила я. – Я ослепну.