Григорий Канович - Избранные сочинения в пяти томах. Том 2

Когда он похоронил последнего, к нему явились лесоторговец Фрадкин и урядник, не нынешний, Нестерович, а тот, которого не то в Молодечно, не то в Гродно перевели, и предложили они Рахмиэлу убираться на все четыре стороны, ибо – Господь упаси и помилуй! – зараза еще поползет по местечку, а из местечка – Господь упаси и помилуй – перебросится в уезд, из уезда в другие губернии.

– А как же изба? – только и спросил Рахмиэл.

– Избу чего жалеть? – заметил Фрадкин.

– Жалко, – сказал Рахмиэл.

Он потрепал по голове Арона – так звали мальчонку – и, как бы оправдываясь, выдавил:

– Больше нам не петь на чужих свадьбах.

И шагнул к двери.

– Мальчонку как-нибудь пристроим… – остановил его лесоторговец. – Когда все уладится, и ты сможешь вернуться.

– Да мы уж лучше вдвоем… – пробормотал Рахмиэл.

– Мальчонку оставь, – поддержал лесоторговца урядник. – На господина Фрадкина можно положиться.

Тогда он, дурак, не понял, куда Фрадкин клонит. Тогда поверил, что Арону у Фрадкина будет лучше. Фрадкин устроит куда-нибудь, определит…

Он и устроил, и определил!

– Рабби Ури, где мой Арон?.. Помните – бегал такой в картузе? – спросил Рахмиэл, когда через год вернулся.

– В рекруты сдан, – ответил рабби Ури.

– Фрадкин?

Рабби Ури молчал. Сидел на своем облаке и молчал.

– Фрадкин сдал его вместо своего Зелика?

– Никогда не вини других, – сказал рабби Ури, и изо рта его на Рахмиэла повеяло небесной стужей. – Давай лучше подумаем, в чем мы сами виноваты.

– А в чем я, ребе, виноват? В том, что я Рахмиэл, а не Маркус Фрадкин? В том, что не урядник?

…Рахмиэл тыкал иголкой в сермягу, и с каждым тычком у него в голове что-то вспыхивало, угасало и снова вспыхивало. Нет на свете ничего удушливее, чем мысли, думал он. От духоты хоть тень спасает. А какой тенью спастись от мыслей? Зачем рабби Ури зазвал его к себе – только ли затем, чтобы с ним чайку попить? Какой он, Рахмиэл, собеседник? Рабби Ури зря в стакан сахару не положит. Не потому что скуп, а потому что привык, чтобы с ним не сладость делили, а горечь. Интересно знать, что это за посланец Бога, о котором он допытывался, а потом перевел разговор на Арона, которого он, Рахмиэл, упрямо называл не пасынком, а сыном. А колотушка? С чего это такой праведный и такой благочестивый муж, как рабби Ури, вдруг у себя дома, среди ночи, станет стучать колотушкой? Что-то здесь не так.

Рахмиэл и не заметил, как в раскрытую дверь вошел человек в ермолке, приколотой булавкой к волосам, как постоял, огляделся и не спеша, как бы просеивая увиденное, направился к столу.

– Здравствуй, – сказал человек в ермолке, и Рахмиэл вздрогнул. Еще бы! Он не помнит такого случая, чтобы кто-нибудь здоровался с ним. В местечке вообще не очень принято здороваться. Скажешь: «Добрый день», а день совсем не добрый, спину ломит, дышать нечем, и на душе, как на опустевшей рыночной площади, один помет.

– Здравствуй, – ответил Рахмиэл и оглядел человека в ермолке с ног до головы. Не о нем ли говорил рабби Ури, когда они оба прихлебывали круто заваренный чай?

– Ты шей, шей! – не глядя на Рахмиэла, тихо произнес пришелец. – Я только напиться зашел… Где у тебя вода?

– В ведре, – выдохнул Рахмиэл и оторвал от сермяги иголку.

– Ты шей, шей, – снова сказал человек в ермолке и так же неспешно, как вошел, направился в прихожую.

Пока он туда ходил, Рахмиэл затянул сползающие подштанники пожелтевшей тесемкой и на всякий случай прикрыл шапчонкой вспотевшую голову.

– Вода зацвела. Пойду к реке и принесу свежую.

Пришелец стоял перед Рахмиэлом с ведром в руке, и старик еще больше растерялся.

– Зачем же ты сразу к реке не пошел? – прошамкал он.

– Тебе этого не понять, – любезно объяснил человек в ермолке и, позвякивая ведром, вышел из хаты.

От этого позвякивания Рахмиэл вспотел пуще прежнего, выскользнул во двор и долго смотрел вслед удаляющемуся пришельцу. Ему вдруг – непонятно почему – захотелось, чтобы человек в ермолке потопил ведро и никогда не вернулся.

Но пришелец вернулся, поставил у ног Рахмиэла ведро и молвил:

– Пей!

Рахмиэл медлил. Что-то его сковывало – то ли туго затянутые подштанники, то ли взгляд человека в ермолке, пристальный, полный равнодушного сострадания, то ли нахлынувшие вдруг воспоминания о мальчонке в картузе и пиджаке без пуговиц и подкладки.

– Пей, – повторил незнакомец.

Рахмиэл нагнулся, сунул голову в воду, и возникшие в его задубевшем мозгу видения расплескались, размылись, растаяли. Теперь с его лица, заросшего белесой свиной щетиной, струился не пот, а текла речная вода, такая понятная, такая свойская, что и дышалось легче.

– Хорошо? – спросил пришелец.

– Угу! – буркнул Рахмиэл. – Спасибо.

– Спасибо надо говорить не мне, а реке. Ты хоть когда-нибудь сказал ей спасибо?

– Нет, – опешил Рахмиэл.

– Почему?

– Никто не говорит, – пролопотал сторож.

– А ты пойди и скажи. И будешь первым в местечке.

– Засмеют, – возразил Рахмиэл, защищаясь от слов человека в ермолке. – Обзовут сумасшедшим.

– А по-твоему, лучше быть как все, чем сумасшедшим?

– Лучше – как все.

– Даже когда все сумасшедшие?

– У меня три курочки и петух, – взмолился Рахмиэл. – И картошка прошлогодняя… Может, говорю, отварить чугунок?.. Я быстро…

Рахмиэл по себе – да и не только по себе – знал: когда ешь, ни о чем не думаешь. Еда, если ее много и если вкусная, – лучшее спасение от всяких там мыслей. Как ни мудра голова, а куда ей до желудка. Желудок всегда берет верх. По правде говоря, Бог допустил оплошность – дал человеку два уха и два глаза и только один желудок. Его можно чем угодно набить – картошкой, яйцами, редькой. Хуже, когда голодна голова, – ничем ее не набьешь.

С тех пор как умерли жена и дети, а пасынка Арона забрали в рекруты, Рахмиэлова голова все время требовала какой-то пищи. Он пытался насытить ее забвением, но она все равно не давала ему покоя.

Еда еще и тем хороша, думал Рахмиэл, что почти не надо говорить. Черпаешь ложкой, хлебаешь, жуешь – и молчишь. Молчание, конечно, не золото, но для еврея – алтын: молчальника не сразу продашь и купишь. Особенно когда кругом чужие, когда то, что говоришь ты, уряднику переводят, а то, что говорит он, ты должен выполнять, даже если не бельмеса не понимаешь. Не потому ли он, Рахмиэл, и подался в сторожа: тишь, безмолвие, ходишь по местечку, поглядываешь на ставни, и сам ты – как ставня с железными ободами.

– Пусть будет картошка, – согласился человек в ермолке и понес ведро в избу.

– Как тебя зовут? – спросил Рахмиэл, когда картошка задымилась на столе рядом с сермягой.

– А как ты хочешь, чтобы меня звали?

Рахмиэл от неожиданности выронил картофелину. Она шлепнулась на пол и рассыпалась.