Григорий Канович - Избранные сочинения в пяти томах. Том 2

Прыщавый Семен внес ее в свою комнату, положил на свою постель, укрыл своим одеялом и сел в изголовье кровати.

– Оденься, – сказала Морта.

Но он не двигался.

– Люди придут… Оденься… – жалостливо повторила она.

Прыщавый Семен сидел в изголовье кровати и немигающими глазами смотрел на покойную мать, и все в нем хрипело и булькало, как в трясине.

– Хава! – услышал он голос отца. – Хава!

Потом:

– Морта! Морта!

– Он зовет меня, – сказала Морта Семену.

– Пусть зовет!

– Семен! Семен! – рокотал голос Ешуа. – Ты мать не видел?

– Не видел. Не видел. Никто ее никогда не видел, – тихо промолвил прыщавый Семен.

Корчмарь Ешуа распахнул дверь.

– Вы почему не отзываетесь? – предчувствуя что-то дурное, спросил он.

– Тише, – одернул его прыщавый Семен. – Тише. Мать спит.

– Где?

– Вот, – буркнул сын.

Ешуа стоял на пороге и боялся приблизиться к кровати. Шаг шагнет и встанет, шаг шагнет и встанет.

– Почему она спит в твоей кровати? – бросил он издали.

– Потому что с тобой ей холодно, отец. Холодно…

– Хава! – закричал корчмарь, бросился к кровати и, одетый, плюхнулся рядом с покойницей. – Хава!

– Перестань! – сказал прыщавый Семен.

– Господи! – кусал подушку Ешуа. – Господи!

Он вдруг привлек к себе мертвую жену и осыпал ее торопливыми слюнявыми поцелуями.

Прыщавый Семен отвернулся.

Морта стояла у изголовья и крестилась.

– Уходите, – попросил корчмарь. – Уходите! Оставьте нас вдвоем. Слышите?

Прыщавый Семен встал и, не сказав ни слова, направился к двери.

– Оденься, Симонас, – взмолилась Морта и, схватив его одежду, кинулась за ним.

– Хавеле, – прошептал Ешуа, когда сын и Морта вышли. – Ты вчера обещала зажарить оладьи из свежей картошки. Ты же, Хавеле, знаешь, как я люблю твои картофельные оладьи…

Он погладил ее волосы, потрогал золотую серьгу:

– Господи! Какие у тебя красивые волосы!.. Какие они живые! Ты напрасно смущаешься и закрываешь глаза… Подумаешь – что я тут такого сказал? Я сказал, что люблю твои картофельные оладьи, и только… Пойдем, Хавеле, пойдем… У нас, слава богу, есть своя кровать. В своей кровати мягче. Там каждая блоха знает, как я люблю твои картофельные оладьи и твои красивые волосы… Господи! Господи!

Его душили слезы, но слез не было. Раньше Ешуа плакал по любому, даже самому ничтожному, поводу. Слезы дарили облегчение, смывали с его лица и души жесткость и угрюмость, делали его молодым, прежним, возвращали к той поре, когда он, ретивый, неунывающий отпрыск рода Манделей, колесил по Литве в поисках неверного, летучего, как дым, еврейского счастья. Но сейчас возле мертвой посиневшей Хавы он не мог выдавить ни единой слезы. Слезы изменили ему, оставили, в горле першило, как от липового меда, голова разламывалась от пустоты и бессилия, а в ушах стрекотали кузнечики. Ешуа вдруг учуял подпольный трупный запах и судорожно принялся заглатывать тошноту.

Он подошел к буфету, вынул графин и впервые в жизни налил себе в высокую серебряную чарку водки, закрыл глаза и выпил залпом, и водка обожгла его кошерный пищевод, распугала кузнечиков, и вдруг стало щемяще легко и ясно.

С чаркой в руке вернулся Ешуа к кровати, уставился на Хаву и – опять-таки впервые в жизни – просветленно и отчаянно сказал:

– За тебя, Хава! За твою доброту и верность.

Он повертел чарку в руке и, не зная, что с ней делать, вдруг поднес ее к застывшим губам жены и серебряным краем притронулся к ним.

– Серьги снял?

В дверях стоял одетый Семен.

– Серьги? – Ешуа вздрогнул и выронил чарку, и оставшиеся капли водки, как слезы, упали на живот покойницы.

– Я не могу, – сказал он сыну. – Сними сам.

– Кто дарил, тот должен и снять, – ответил Семен.

– Придут женщины, обмоют, обрядят и снимут, – защитился корчмарь Ешуа.

– Никто не придет. Морта все сделает.

– Морта?

– Или, может, ты хочешь, чтобы ее похоронили на пустыре за кладбищенской оградой?

– Не хочу, – сдался Ешуа, и снова его голова стала похожа на луг, облюбованный кузнечиками, все в ней прыгало, трещало, стрекотало. Какой позор, какой позор, истязал он себя, тщетно борясь с накатывающей удушливой тошнотой. Хаву, его жену, мать его детей, надо прятать от живых, чтобы ни одна душа не догадалась, как она ушла из жизни.

Морта согрела в чугуне воду, вылила ее в огромный – для варки варенья – таз, раздела Хаву и стала мыть остывшее тело. Она старалась не смотреть на покойницу, мочалка скользила по ее ногам, бедрам, пока не наткнулась на мешочки высохших грудей. Морта что-то шептала для храбрости. Она сама не понимала что, но слова успокаивали, уводили куда-то от этой кровати, от этих плоских грудей со сморщенными, похожими на увядшие волчьи ягоды, сосками.

Во дворе очумело кудахтали куры. Шипела старая, пережившая хозяйку гусыня. Морта сменила воду, перевернула Хаву с живота на спину, помыла, снова перевернула, бросила мочалку в таз, присела на край кровати, вытерла испарину и, не глядя на покойницу, сказала:

– Спасибо.

Она благодарила Хаву за то, что та не выгнала ее, заступилась за корову, за то, что никогда не кричала и до самой смерти делала вид, будто между ней, Мортой, и ее сыном Семеном ничего нет и не будет.

– Спасибо, – повторила она и заплакала. Но быстро совладала с собой, вынесла во двор таз, плеснула на увядшую траву, и куры сбежались туда в надежде поживиться. Только старая гусыня гордо вскинула голову, как будто сразу сообразила, что это за помои.

– Все? – спросил у Морты прыщавый Семен, приволокший из хлева две неструганые доски.

– Все, – сказала Морта.

– А серьги?

– Не могу, Симонай.

– Тебе будут, – сказал он.

– Не надо мне никаких серег, – испугалась Морта. – Да я себе лучше уши отрежу.

– Сними! – приказал он, держа под мышками по доске. – Червям они ни к чему.

– Нет, нет, – встрепенулась Морта. – Что хочешь у меня проси, только не это…

– Они тебе очень пойдут. Очень, – не унимался он. – Живо! Ее сегодня же надо похоронить, чтобы толков не было. Завтра пятница… Послезавтра суббота… Иди!

Морта прикрыла тазом живот и грудь, словно прыщавый Семен метил туда своими жуткими оголенными словами.

– Скоро придут люди. Отец пошел за рабби Гилелем. К его приходу все должно быть готово! Иди!

Она послушалась его и, все еще прикрывая живот и грудь тазом, двинулась к дому.

На негнущихся ногах Морта подошла к кровати.

Целая вечность, казалось, прошла, пока она снимала эти трижды проклятые, эти прекрасные серьги.

Они сверкали у нее на ладони, как два золотистых жучка, как две божьи коровки, только дунь, и расправят крылышки, и полетят, а она, Морта, распахнет окно и, счастливая, как на первом причастии, скажет:

– Летите! Летите!