Григорий Канович - Избранные сочинения в пяти томах. Том 2

– Откуда вы знаете… Вы же не здешний…

– Я всюдошний – сказал тот.

Слово-то какое чудное, промелькнуло у служки.

– Если душа подметена, то пыль на полу небольшой грех, – сказал человек в ермолке.

– Молебен кончился, – промямлил служка, сбитый с толку странными речами пришельца.

– Молебны кончатся, когда кончится мир.

– Ваша правда. Молитесь! Я потом подмету. Молитесь!

– Спасибо, – сказал человек в ермолке, приколотой к волосам булавкой, и стал тихо и невнятно молиться.

Служка, затаив дыхание, смотрел на него, наступив на совок и рассыпав пыль, собранную с дощатого скрипучего пола. Речь пришельца не вязалась с его затрапезным видом – холщовым балахоном в дырах и пятнах не то от свечного воска, не то от масла, с бархатной, изрядно поношенной ермолкой, с этой ржавой булавкой, смахивающей на стрекозу, кажется, дунь – и она улетит с головы, с тяжелыми, не для лета, башмаками, завязанными не шнурками, а бечевкой, с жиденькой бородкой – пригоршней седины. Зато глаза были такими же таинственными, лихорадочно горящими, как и его речь. Было что-то в них от приворотного зелья, особенно в белках, каких-то голубоватых, с темными беспокойными прожилками…

Когда пришелец кончил молиться, служка сказал:

– Приходите вечером! Вместе и молиться, и плакать лучше. Так велит Бог.

– А что ты знаешь о Боге?

– Ничего.

– Ничего. А говоришь: велит.

– Я человек маленький… темный, – стал оправдываться служка.

– Человек не бывает маленький. Или он человек, или нечеловек. Бог велит различать плач человека от слез нечеловека. И молитву, и смех, и каждое деянье. Ты, например, плачешь слезами, а ваш корчмарь – помоями.

– Как же так – помоями!..

Служка чувствовал, как пришелец завораживает его, опутывает своими дремучими речами. У него не было сил ни возражать, ни слушать. Он желал только одного – чтобы пришелец скорее убрался, потому что нагрянет молодой рабби Гилель и устроит ему взбучку. Молодой рабби – чистюля, синагога у него должна сверкать как лысина!

– Помоями, – сказал пришелец. – И с ним вместе плакать я не хочу. От его слез воняет.

– Я никогда не видел, как реб Ешуа плачет, – сказал ошарашенный служка.

– И я не видел, – сказал пришелец.

– Откуда же вы знаете?

– Там, – незнакомец воздел палец к небу, – все известно. Мы заставим его заплакать, и ты подойдешь к нему, понюхаешь и убедишься, чем пахнут его слезы.

Вроде бы говорил как нормальный, отметил про себя служка, а кончил как сумасшедший. Господи боже мой, столько времени потратить на сумасшедшего!

– Мы заставим его заплакать, – снова пообещал пришелец и откланялся.

Лихоманка трясла прыщавого Семена две недели. Целые две недели – от первой звезды шестого июля до первой звезды двадцатого июля – провалялся он на перине, набитой, казалось, не гусиными перьями, а языками пламени, лизавшими его с утра до ночи. Он метался, сбрасывал с себя одеяло, но приставленная к нему Морта, освобожденная от всех прочих работ по дому – стирки, мойки полов и посуды, – обнимала его своими тяжелыми, натруженными руками, укладывала, как дитя, и круглые сутки не отходила от его постели. Морта кормила его, поила лекарствами, а корчмарь Ешуа и его жена Хава боялись притронуться к сыну: если все заразятся, кто же будет водку разливать? Дважды из Германии приезжал пруссак в пенсне, переправлялся через Неман, осматривал больного, качал птичьей головой, совал, не пересчитывая, в карман новехонькие марки (у Ешуа водились не только рубли) и уезжал. Во второй раз он чуть не утонул, налетела среди бела дня буря, на самом стрежне перевернуло лодку, и служить бы по доктору поминки, если бы не плотогоны, вытащившие его из реки, как рыбу. Мокрый, перепуганный насмерть, он все-таки исполнил свой долг, отправился к больному и долго, нахохленный, сидел за ширмой, пока не высохли вещи и пока Морта не выгладила его подштанники, сорочку и пиджак в клетку. От брюк Ешуа он наотрез отказался – упаси бог от одежды еврея!

Униженный ожиданием, немец торопливо ощупывал белый и упругий живот Семена, скользил пальцами вниз, мимо пупа, без всякого стеснения, и спрашивал:

– Здесь не болит?

– Не-е-е, – вздыхал Семен, содрогаясь от неловкости.

– А здесь?

– Не-е-е.

– А что вы перед болезнью ели?

Прыщавый Семен едва удерживал голову на плечах. Еще движение, и она упадет и расколется, как глиняный кувшин. А тут еще этот немец, эта рыба без чешуи, мучает его своими дурацкими вопросами.

– Рыбу ел, – выдавил больной.

– Какую? – не унимался доктор.

– Речную…

– Я спрашиваю: вареную или жареную?

– Морта, скажи доктору, какую я ел рыбу, – обессиленно пробормотал прыщавый Семен.

– Рыбу он, господин доктор, не ел. Он ел мясо с жареной картошкой, – сообщила Морта. – Он рыбу не любит.

– Так, так. – Немец потрогал брюки – сухие ли? – и продолжал: – Говорите, мясо с жареной картошкой. А на каком жире ее жарили?

– Как всегда. На гусином.

– Гусином, гусином, – повторил немец и снова пощупал мошонку прыщавого Семена.

– Ну чего, дура, уставилась? – поймав взгляд Морты, вскрикнул сын корчмаря. – Отвернись! А вы, доктор, перестаньте, как у нас, у евреев, говорят, крутить мне корень… Меня просто сглазили.

– Что значит «сглазили»?

– Дурной взгляд бросили, – объяснил корчмарь Ешуа, стоявший все время в стороне и прикрывавший большим носовым платком крючковатый нос.

– Ну и что? – повернулся к нему немец.

– Отсюда и хворь, – вежливо заметил корчмарь.

– Это унмёглих! Наш организм не боится никаких взглядов. Нет взглядов, зажаренных на плохом масле. Во всяком случае мне такие не попадались. Есть микробы…

– Вшей у нас нету, – промямлил корчмарь. – Господь свидетель!

Доктор поморщился. Левый глаз у него дрогнул, и пенсне повисло на серебряной цепочке.

– Есть взгляды хуже ваших микробов и вшей! – взъярился прыщавый Семен и даже привстал с кровати. – И слова есть. Я покажу ему, сволочи, лихоманку! Я его из-под земли выкопаю!

Немец повертел в руке пенсне, как бы взвешивая его, и сочувственно процедил:

– Я лечу болезни, а не причуды.

Оседлав нос пенсне, он прописал какую-то микстуру и уехал.

После его отъезда прыщавому Семену стало еще хуже. Он впадал в беспамятство, бредил, что-то кричал, и Морта прикладывала ему ко лбу смоченную в студеной воде тряпицу и шептала:

– Не умирай, Симонас. Не умирай!

Она сбегала к какой-то троюродной бабке, слывшей знахаркой, выпросила у нее настоянное на травах зелье и тайком от корчмаря Ешуа и Хавы насильно вливала больному в его красное, как бы подернутое плевой заката, горло. Прыщавый Семен вгрызался беспамятливыми зубами в Мортину руку, кусал ее, и сиделка вскрикивала от жалости и боли.