Даниэль Глаттауэр - Дар

Итак, я выбрал программу неотложной помощи и позвонил своим приятелям.

– Алло, Йози, как дела… Уже в пижаме? А, понимаю…

– Алло, Арик, если ты сейчас прослушаешь мое сообщение и если у тебя будет настроение, перезвони мне.

– Алло, Франтишек, что ты делаешь? А, понимаю, тогда не буду мешать.

– Алло, Хорсти, ты где? На Хюттельдорферштрассе? В Ребус-баре? Все ясно. – Ребус-бар в Пенцинге хотя и дрянное заведение, но все же не такое безутешное и заброшенное, как Пирамиды на Шпицбергене, подумал я. – О’кей, никуда не двигайся, через полчаса я буду там, – сказал я.

Очень важно, чтобы друзей было много, тогда можно положиться хотя бы на одного из них.

С такой тяжелой головой, какая была у меня утром в понедельник, я обычно звоню и говорю, что болен, но с тех пор, как в мою жизнь вошло существование Мануэля, об освобождении по болезни не могло быть и речи. Кроме того, мне рано или поздно все равно пришлось бы подниматься на ноги, ведь во второй половине дня мы с ним записались на контроль зуба. Я уповал на то, что мое местное алкогольное обезболивание из предыдущей ночи продержится до того времени.

Про «Эфтеркланг» я с Мануэлем обмолвился лишь парой слов. Я сказал, что нахожу крутым то, что он в его возрасте интересуется электронной музыкой, а не дешевой попсой из чартов.

– Но скажи, неужели тебе не становится грустно от такой музыки?

Мне все-таки захотелось поговорить об этом.

– Почему мне должно быть от нее грустно? – возразил он.

– О’кей, Мануэль, я задам тебе еще один вопрос. И на этот вопрос я не хочу услышать от тебя определенный ответ. Я не хочу сейчас услышать от тебя: почему я должен в принципе быть печальным? Так, теперь ты даже знаешь, о чем я хочу тебя спросить, верно? Итак, о чем я хочу тебя спросить?

Он засмеялся, ему это понравилось.

– Ты хочешь меня спросить, печален ли я в принципе.

– Верно.

– И мне нельзя отвечать: «Почему я должен в принципе быть печальным»? – спросил он.

– Верно.

Теперь ему пришлось надолго задуматься.

– Как ты пришел к мысли, что я могу быть печальным? – спросил он.

Ну да, это уже был кое-какой прогресс.

– К такой мысли я пришел потому, что ты слушаешь печальную музыку, и вообще ты очень спокойный и серьезный, по крайней мере, в моем присутствии.

– А тебе что, мешает, если я грустный? – спросил он.

– Да.

– Почему? – удивился он.

Это был хороший вопрос, на который я не мог дать сыну совершенно честный ответ. Поэтому я попытался дать почти честный:

– Потому что печальные люди печалят меня.

– Да ты и без того печальный человек, – сказал он.

Приговорил меня. И то, как он при этом на меня смотрел, приятно мне не было.

– С чего ты взял? – спросил я.

– Иначе ты не пил бы так много.

Разумеется. Тут снова оказалось, что молодые люди абсолютно недостаточно просвещены насчет значения и действия алкоголя. Все сконцентрировалось на профилактике наркотиков, и про алкоголь больше никто ничего не знал.

– Я пью, потому что алкоголь мне нравится. А раз мне что-то нравится, значит, я не печальный, – сказал я.

Он хотя и кивнул, но не поверил ни одному моему слову. Кроме того, он обладал хорошим интеллектом и был блестящим оратором, так что малыми средствами ему удалось повесить на меня его собственную печаль.

Тогда по моему настоянию мы позвонили его маме в Сомали, где из-за разницы часовых поясов было на два часа позднее. И хотя Мануэль уверял меня, что он чуть ли не каждый вечер переговаривается с ней по телефону, я хотел при этом присутствовать, ведь как-никак я был его послеобеденным опекуном – и кроме того, еще его отцом.

Алиса тут же взяла трубку и дышала тяжело – как загнанная; должно быть, она синхронно оперировала сразу пятерых африканцев.

– Привет, Гери, у вас все в порядке?

– Да, все о’кей, твой сын хочет обменяться с тобой парой слов, – сказал я и протянул ему телефон.

Это было действительно подло с моей стороны – так его подставить, – и он скорчил гримасу, но в конце концов я успешно установил контакт сына с матерью. Правда, моему слуху перепадали лишь обрывки разговора.

– Привет, мама. – Да, хорошо. – У Герольда в кабинете. (Все-таки назвал меня Герольдом, а мою нору – кабинетом.) – Холодно. – Нет, солнце. Солнце и облака. – Да. – Математику. – Да. – Да. – Да, я. – Даааа, обещаю тебе.

Тут он покосился на меня снизу вверх. Должно быть, она требовала, чтобы он был со мной дружелюбней.

– Нет, еще нет. – Не знаю. – Скажи это ей.

Это было интересно. Должно быть, они говорили о тете Юлии.

– Сегодня? – Сегодня мне еще нужно к стоматологу. – Нет, с Герольдом. – Да, он пойдет со мной. – Да, правда. – Да, я ему скажу. – Да. – Пока. – Да, я сделаю.

Он по-мальчишески грубовато протянул мне телефон.

– Что ты должен мне сказать? – спросил я.

– Что очень мило с твоей стороны идти со мной к стоматологу.

– К стоматологине, – поправил я. – Но твоя мама права, это очень мило с моей стороны.

Что касалось докторши с короткими светлыми волосами и восхитительным – что бы назвать в первую очередь? – ну, с восхитительным восьмидесятиградусным переходом от восхитительного края подбородка к восхитительному началу шеи, той докторши, которая после третьей и решающей двери гостеприимно протянула нам руку, чтобы самым сердечным образом приветствовать нас в ее уютно пахнущей лекарствами мастерской, то речь шла о госпоже Ребекке Линсбах, тридцати семи лет, неопределенного семейного положения, вот уже семь лет работающей по договору на обслуживании застрахованных больных, с собственным врачебным кабинетом, публично представленной лишь однажды, а именно с рефератом, предположительно привлекшим большое внимание на австрийском конгрессе стоматологов в 2013 году в Зальцбурге, на близкую народу тему «Обеспечение имплантами в атрофированной челюсти; метод наращивания; дистракционный остеосинтез и программа протезирования». В остальном она была виртуально неприметной: ни книжных публикаций на Амазоне, ни друзей на Фейсбуке, ни активности в Твиттере. Одно-единственное изображение, изготовленное ассоциацией врачей, категории «документальное фото», оценка: весьма привлекательна. (Источник: Интернет, различные поисковики.)

– Ну и как идут дела у храброго пациента? – Она посмотрела на меня, но имела в виду, судя по всему, Мануэля. – Есть ли какие-нибудь осложнения?

Это, к сожалению, был не тот вопрос, на который можно было ответить: я еще раз явился сюда, в логово львицы, чтобы спросить ее, не можем ли мы познакомиться несколько ближе, в стороне от атрофированных челюстей, так сказать.

И я сказал: