Даниэль Глаттауэр - Дар

– Что это? – спросил я.

В наших отношениях что-то явно изменилось, поскольку Мануэль не ответил своим стандартным: «А что уж это должно быть?», а сказал:

– Просто разверни.

Там был компакт-диск с серым земным шаром на конверте. Группа называлась, видимо, «Эфтеркланг», а альбом – «Пирамида». Я вопросительно взглянул на него.

– Ты же как-то спрашивал меня, какая музыка мне нравится, – произнес он.

Это было очень мило с его стороны.

– «Эфтеркланг»? Это ни о чем не говорит, но мне интересно. Можно я возьму его на время послушать?

– Можешь оставить его себе, тетя Юлия за него заплатила.

– Вау, спасибо, как это мило с вашей стороны!

Я был действительно тронут, теперь уже во второй раз за день. Еще бы, это был первый подарок, который я когда-либо получал от своего сына.

– Первым делом послушай композицию Apples , а потом The Ghost, они самые доходчивые.

– Так я и сделаю, – пообещал я и решил, что музыка мне непременно понравится, как бы ужасно она ни звучала.

– Ну, а ты ничего не заметил? – спросил я.

– Да, на тебе новый пуловер.

Новым он, конечно, не был, но темно-синим был точно.

– И ботинки тоже получше, – сказал Мануэль.

Черные ботинки, жесткая кожа, классические, консервативные, вот видишь! Мы оба ступили, что называется, на правильный путь, и это могло меня полностью восстановить.

Пока Мануэль по очереди извлекал из своего ранца учебники, чтобы и они могли в кои-то веки побывать на свежем воздухе, я рассказал ему о втором денежном пожертвовании и о том, что уже второй мой материал явился для этого побудительной причиной.

– Но ведь никто не знает, что это написал ты, – с сожалением сказал он и упал на свой уже хорошо обкатанный серый вертящийся стул.

– Да, увы, но ведь никто не знает и того, кто пожертвовал десять тысяч евро.

– Верно, – подтвердил он.

– Кроме того, теперь в «Дне за днем» каждую неделю будет большой социальный репортаж, то есть история о людях, дела которых плохи.

– Зачем? Чтобы еще раз кто-нибудь пожертвовал десять тысяч евро и газета могла этим похвастаться?

Вообще-то, хороший интеллект у этого парнишки, моего сына, подумал я. И ломкий голос у него скоро пройдет.

– А хотя бы под большими репортажами будет стоять твое имя? – спросил он.

Тут мне стало немного стыдно.

– Репортажи будет в основном писать одна моя коллега, я лишь иногда, когда позволит время, – соврал я.

– Ах, вон как, – сказал он.

А могло бы быть и хуже. Я уже приготовился услышать: «Но ведь у тебя же всегда есть время».

Потом мы некоторое время сидели относительно спокойно, занимаясь своими делами или предаваясь безделью. Но в какой-то момент я заметил, что Мануэль заерзал – у него явно что-то вертелось на языке, а коренилось где-то в области челюсти, как в итоге и оказалось.

– Мне в понедельник надо к зубному врачу.

– Ой, бедняга, – ответил я.

У меня сразу побежали по спине сотни мурашек на высоких шпильках. Потому что я испытывал панический страх перед зубными врачами. Они с детства преследовали меня в кошмарах. Приблизительно с тех пор я у них и не был ни разу, а сами они, к счастью, меня никогда не разыскивали как дезертира, и в этом состояла их единственная человечная черта.

– Я боюсь зубных врачей, – сказал Мануэль.

– Э-э… это ты зря, они сейчас вообще все делают не больно, с современной зубной техникой стало намного лучше.

– Я не могу пойти туда один, – горько сказал он.

– Хорошо тебя понимаю, – ответил я.

Со мной тоже всегда кому-нибудь приходилось идти, чтобы подхватить меня и оказать первую помощь, когда я потеряю сознание.

– Тебе придется пойти со мной! – объявил Мануэль.

– Мне?

Он не знал, что такое городит.

– Да, тебе. Тетя Юлия не может, и никто другой не может, потому что все работают, и тетя Юлия сказала, чтобы я попросил тебя, кого же еще, никого же больше нет, а мама в Африке.

Теперь я понял: она попыталась сделать меня послушным при помощи музыки на CD.

– Мануэль, мне действительно очень жаль, я бы тебя с удовольствием сопровождал, но у меня в понедельник после двух часов весь день расписан на важные дела, – сказал я.

– Очень хорошо, я закончу раньше, зайду за тобой в половине первого, и мы это сделаем, – ответил Мануэль.

Еще слегка изнуренный после воскресной ночи, я почувствовал необходимость сейчас же, натощак, влить в себя пару децилитров водки, иначе и десяток лошадей или внебрачных детей не затащили бы меня в эту чертову стоматологию на Маргаретенштрассе.

Для Мануэля я выполнил свою задачу уже тем, что его страх перекрывался стыдом перед посторонними, какая образина сопровождает его на пыточное кресло.

– Отец тоже войдет с тобой? – спросила медсестра со справедливым скепсисом.

– Не отец, а лишь старинный знакомый моей матери, но он войдет вместе со мной, – ответил Мануэль.

Я, к сожалению, был не в силах возразить, но устроился у самой двери.

При некоторых сценах из фильмов моя позиция всегда была одинакова: лучше выколите мне глаза, чем я буду вынужден увидеть, как один делает это другому. Приблизительно так же мне было теперь с Мануэлем, которому закутанная в белое преступница под жужжанье, вибрацию и свист адской машины засовывала в детский беззащитный рот один инструмент за другим и подолгу ковырялась там острыми серебристыми приборами, все что-то улучшая и устраняя недостатки, чтобы придать пытке последний блеск.

Но позже все было кончено. Мануэль вскочил, как будто ничего не случилось. Я, в отличие от него, был скорее мертв, чем жив, но тут докторша направилась прямо ко мне, одним движением освободилась от маски на своем лице, улыбнулась и сказала насмешливо, а может, и нет:

– Редко мне приходилось видеть здесь такого сострадательного отца, как вы.

То, как она при этом выглядела и как смотрела, подействовало на меня таким образом, что сотня мурашек, которые снова побежали по моей спине, все теперь были в мягких войлочных шлепанцах. Во всяком случае, мой первый зрительный контакт с женщиной, которая, кроме всего прочего, только что вылечила моего собственного ребенка, представлял собой исторически исключительное явление качества встречи. И я почувствовал это не только оттого, что стоял словно бы рядом с самим собой, содержащим в крови наверняка более одного промилле. Мне было уже сорок три года, и, оглянувшись, я мог бы насчитать сотни первых взглядов.

К сожалению, я был не в состоянии сказать что-либо осмысленное. И я не сказал ничего. Мануэль тоже, понятное дело, не раскрыл замороженный уколом рот, чтобы опровергнуть тот факт, что я его отец. Таким образом, заключительное слово перешло к медсестре, и оно было однозначно адресовано нам обоим: