Джоди Пиколт - Уроки милосердия

– Вот и чудесно! Пусть туда и возвращается.

– Сейдж, Кларк здесь, чтобы тебе помочь. Освободить от некоторых нагрузок.

Я беру Мэри под руку и разворачиваю так, чтобы Кларк меня не слышал.

– Мэри, – шепчу я, – не хочу я никакой помощи.

– Возможно, – отвечает она. – Но помощь тебе необходима. Пойдем прогуляемся?

Я едва сдерживаю слезы и неудержимое желание закатить истерику – меня одновременно душат и злость, и обида. Да, я взяла выходной, не предупредив начальницу, но я сама нашла себе замену. И даже если я поменяла меню, тоже предварительно с ней не посоветовавшись, хала, которую я испекла, была пропитанной, вкусной, словом, идеальной. Но больше всего я расстроилась из-за того, что считала Мэри своей подругой, а не просто начальницей, отчего ее политика нетерпимости еще более потрясает.

Она ведет меня мимо малочисленных посетителей булочной, которых выпроваживает Рокко. Проходя мимо кассы, я отворачиваюсь от него. Мэри сообщила Рокко, что собирается от меня избавиться? Неужели теперь он стал ее доверенным лицом, каким раньше была я?

Я следую за ней через стоянку, выхожу в ворота храма, поднимаюсь по ступеням для покаянных молитв, и мы оказываемся у пещеры, где Джозеф признался мне, что он нацист.

– Ты меня увольняешь? – не выдерживаю я.

– С чего тебе такое пришло в голову?

– Не знаю. Возможно, потому, что мистер Чистюля в моей кухне печет мои булочки к ужину. Поверить не могу, что ты вместо меня наняла какого-то бездельника с хлебозавода…

– Булочную «Король Артур» едва ли можно назвать хлебозаводом, а Кларк не претендует на твое место. Он здесь только для того, чтобы тебе стало немного легче. – Мэри присаживается на гранитную скамью. У нее пронзительные голубые глаза, особенно на фоне сиренево-голубого аконита. – Сейдж, я просто пытаюсь тебе помочь. Не знаю, то ли это усталость, то ли чувство вины, то ли что-то еще, но в последнее время ты сама не своя. Ты стала какой-то рассеянной.

– Но я все равно выполняю свою работу. Выполняла, – возражаю я.

– Вчера ты напекла двести двадцать плетенок.

– А ты их пробовала? Поверь мне, покупатели нигде не попробуют такой халы.

– Но им пришлось бы идти в другую булочную, если бы они захотели ржаного хлеба. Или хлеба на закваске. Или обычного пшеничного. Или любого другого хлеба, который ты решила не печь. – Голос ее становится невероятно мягким. – Я знаю, что это ты уничтожила хлеб с Иисусом, Сейдж.

– Господи!

– Я молилась об этом. Этот хлеб был ниспослан для того, чтобы кого-то спасти. И теперь я вижу, что этот человек – ты.

– Потому что я прогуляла работу? – спрашиваю я. – Мне нужно было навестить бабушку. Она неважно себя чувствовала.

Я изумляюсь, как быстро научилась лгать. Одна ложь накладывается на другую, как слои краски, и ты уже не можешь вспомнить, каким цвет был изначально.

Может быть, Джозеф и сам начал верить, что он именно тот человек, которым его считают окружающие. И возможно, именно это и заставило его сказать правду.

– Сейдж, посмотри на себя, ты витаешь где-то в облаках! Ты вообще меня слушаешь? Выглядишь ты ужасно. Волосы похожи на воронье гнездо, и сегодня ты, наверное, вообще не умывалась, а под глазами такие черные круги, будто у тебя проблемы с почками. Ты сгораешь, как свеча, с обоих концов: по ночам работаешь здесь, а днем совершаешь прелюбодеяние с тем проститутом. – Мэри хмурится. – Как правильно назвать мужчину-проститутку?

– Долбанутый, – подсказываю я. – Послушай, я знаю, что у нас по поводу Адама разные взгляды, но ты же не взбеленилась, когда Рокко спросил, каким удобрением лучше подкармливать кусты конопли…

– Если бы он пришел обкуренным на работу, я бы взбеленилась, – настаивает на своем Мэри. – Можешь не верить, но я не считаю тебя распущенной из-за того, что ты спишь с Адамом. Если честно, мне кажется, что в глубине души это так же гнетет тебя, как волнует меня. И возможно, именно потому ты так увлеклась личной жизнью, что это мешает твоей работе.

Я смеюсь. Да, мои мысли заняты мужчиной. Только так уж получилось, что ему больше девяноста лет.

Неожиданно в голове рождается мысль, хрупкая, как бьющаяся о стекло бабочка: «А что, если все ей рассказать?» А что, если поделиться этим грузом, признанием Джозефа, с кем-то еще?

– Возможно, я действительно немного расстроена. Но Адам тут ни при чем. Дело в Джозефе Вебере. – Я смотрю ей прямо в глаза. – Я кое-что о нем узнала. Нечто ужасное. Мэри, он нацист!

– Джозеф Вебер? Тот самый Джозеф Вебер? Тот, который оставляет двадцать пять процентов чаевых и всегда делится половинкой своей булочки с собакой? Тот самый Джозеф Вебер, которому в прошлом году Торговая палата присвоила звание «Добрый самаритянин»? – Мэри качает головой. – Вот об этом-то я тебе, Сейдж, и толкую. Ты перетрудилась. У тебя в голове все перепуталось. Джозеф Вебер – милый старик, которого я знаю уже лет десять. Если он нацист, милая, то я Леди Гага.

– Но, Мэри…

– Ты кому-нибудь еще об этом говорила?

Я тут же думаю о Лео Штейне.

– Нет, – лгу я.

– Вот и хорошо, потому что, по-моему, это не повод для сплетен.

У меня такое чувство, будто весь мир смотрит через не ту линзу телескопа, и я единственная, кто способен видеть все четко.

– Я не обвиняю Джозефа, – в отчаянии продолжаю я, – он сам мне признался.

Мэри поджимает губы.

– Пару лет назад ученым удалось перевести какой-то древний текст, который, как они предполагали, был Евангелием от Иуды. Они утверждали, что информация, изложенная с точки зрения Иуды, перевернула бы весь христианский мир с ног на голову. Иуда уже не предстает в роли самого подлого в мире предателя, а преподносится единственным доверенным лицом Христа, которое исполнило его волю: Иисус знал, что умрет, и выбрал Иуду, чтобы довериться ему.

– Ты должна мне верить!

– Нет, – спокойно отвечает Мэри, – я тебе не верю. И тем ученым тоже не поверила. Потому что две тысячи лет история говорила, что Иисуса – который, между прочим, Сейдж, был хорошим парнем, как и Джозеф Вебер, – Иуда предал.

– История не всегда права.

– Но нужно с чего-то начать. Если человек не знает, откуда он произошел, как, скажи на милость, он узнает, куда ему стремиться? – Мэри заключает меня в объятия. – Я поступаю так, потому что люблю тебя. Иди домой. Недельку поспи. Сходи на массаж. В горы. Проветрись. А потом возвращайся. Твоя кухня будет тебя ждать.

Я еле сдерживаю слезы.

– Пожалуйста, – молю я, – не лишай меня работы! Это единственное, что я пока не испортила в своей жизни.

– Я не лишаю тебя работы. Хлеб продолжает оставаться твоим. Я взяла с Кларка обещание, что он будет использовать твои рецепты.

Но я сейчас думаю о надрезах.

Во времена коллективных печей люди приносили тесто из дома, чтобы испечь хлеб вместе с остальными жителями деревни. Как можно было отличить, где чья буханка, когда их доставали из печи? Только по тому, как они были надрезаны. Когда надрезаешь тесто, убиваешь двух зайцев: указываешь буханке, где открыться, и позволяешь ей расти изнутри. А еще надрезы позволяют каждому пекарю оставлять свой фирменный знак. Я, например, надрезаю багеты пять раз, самый длинный надрез делаю в конце.