Виктория Витуорт - Дочь Волка

А может, ей стало зябко из-за того, что он уехал за море? Когда Элфрун думала о море, о настоящем глубоком море, по коже у нее всегда бегали мурашки. Дюны были родной территорией, равно как и обнажавшийся при отливе берег; да и отмели ее не беспокоили. Она привыкла в голодные времена добывать пропитание, собирая крабов и моллюсков, морской укроп и морскую капусту. Но глубокое море – совсем другое дело. Даже рыбаки не уплывали дальше, чем это было необходимо, а после возвращения рассказывали о громадных китах, странных туманах и штилях, о необъяснимых криках и стонах, слышимых сквозь обшивку их суденышек, – песнях утопленников.

По коже побежали мурашки, и ее передернуло, как будто по одеялу пробежала крыса. С ним этого никогда не случится. Она перевернулась на бок, встала на ноги и осторожно прошла между спящими. Мир еще не заполнился красками, до рассвета было далеко, так что даже петухи пока молчали. Холодно, легкий туман. Сходить по нужде, потом съесть яблоко и горсть лесных орехов, после чего можно будет найти какое-то полезное занятие, чтобы прогнать последние обрывки тревожных снов.

Она оставила шерсть, которую чесала, вместе с гребнями в корзинке в маленьком бауэре своей бабушки. Абархильд плохо спала по ночам, зато охотно уходила вздремнуть после обеда, и Элфрун подумала, что в этот час бабушка будет рада ее приходу.

Но когда она приоткрыла дверь и осторожно заглянула в комнатку, оказалось, что Абархильд там нет. Две женщины, прислуживающие ей, похрапывали на своих соломенных тюфяках у обложенного камнями очага, но красивая деревянная кровать, которая служила бабушке со времен ее первого брака и которую она привезла с собой из-за моря, была пуста и застелена. Озадаченная Элфрун шагнула назад, под навес с соломенной крышей, и огляделась. На ближайшей навозной куче прокричал первый петух, ему ответил еще один. Уйти далеко Абархильд не могла. Элфрун обошла вокруг дома, заглянула в нужник и в кухню, после чего остановилась перед залом, чувствуя себя глупо.

Мир начинал просыпаться. Она уже ощущала запах дыма из очагов, слышала сонные голоса.

И тут ее осенило. Бабушка, должно быть, ночевала в монастыре. Сначала они все стояли и следили за красно-белым парусом, который то скрывался за волнами, то снова появлялся, пока наконец он не скрылся за серым горизонтом, после чего Абархильд и ее новый духовник отправились в монастырь. Абархильд отобрала у Хихреда его мула и велела ему взять у священника его мешок.

Элфрун, которая в тот момент была слишком занята размышлениями об отъезде отца, слышала, как Хихред спросил:

– А вы знали об этом?

Ингельд тогда пожал плечами:

– Она говорила мне, что написала письмо аббату в Корби.

– Но почему же вы не сказали об этом мне? Или Радмеру? Ради всего святого, Ингельд!

– И что бы это дало? – Ингельд все еще смотрел в морскую даль, в ту точку, где корабль скрылся за мысом Лонг-Нэб. – Из этого могло ничего и не выйти. Не буди лихо…

… Пока оно тихо? Так, значит, новый священник был этим самым лихом? Отец разозлился. Хихред, похоже, тоже был зол, хотя обычно он был добродушным и веселым. Ингельд, казалось, умышленно испытывал всеобщее терпение. И при этом все его, похоже, любили. «Или почти все», – мысленно поправила она себя, вспомнив об отношении к нему отца.

Каково было ему уезжать с такими мыслями?

Утро было уже в разгаре, когда скрип и тарахтенье запряженной волом повозки возвестили о возвращении Абархильд. Элфрун сунула галево [31] Галево, или галева – элемент ручного ткацкого станка. между направляющими нитями основы будущего холста и, выскочив под яркие лучи сияющего сентябрьского солнца, застала свою бабушку отрывисто раздающей распоряжения. Ее большую резную кровать уже разобрали и вынесли из бауэра, а теперь по частям укладывали в конце телеги. Одна из женщин стерегла сундук, в который когда-то было сложено приданое Абархильд, и стопку аккуратно уложенных кусков обивочной ткани.

Элфрун непонимающе смотрела на все это.

– Что здесь происходит?

– А, вот и ты! Наконец-то! – Абархильд даже не обернулась. – Я переезжаю в монастырь. – Губы ее сморщились в слабой напряженной улыбке.

– Но где ты там будешь жить? И как же наша усадьба? Отец сказал, что ты никуда не уедешь! Кто будет присматривать тут за всем?

Бабушка небрежно махнула рукой:

– Что касается того, где мне жить, Хихред и Фредегар позаботятся об этом.

– Фредегар? – Это имя было ей незнакомо. – Новый священник?

Бабушка кивнула, а затем, вытянув руку, проворно ударила ее своей палкой по голени, но это было не наказание, она просто указывала направление.

– Идем в зал. Нам необходимо поговорить.

Нам?

Никогда еще их поместье не казалось Элфрун таким заброшенным и угрюмым. Радмер увез с собой большую часть его великолепия. Здесь были те же люди, но мысли ее занимало отсутствие, а не присутствие.

– Садись, Элфрун. – Абархильд указала палкой, куда ей сесть.

– Что, в кресло? – Она была обескуражена, так как очень хорошо помнила, что ей запрещали садиться в него, а когда она была ребенком, не давали на него взбираться.

Толстая подушка с решетчатой вышивкой красными и желтыми нитками уехала в Рим, но даже в отсутствие отца это большое кресло из вяза с высокой спинкой и точеными декоративными насадками оставалось воплощением и его самого, и его власти.

Но дальше последовало:

– Нет, нет, глупая девчонка, не туда. Садись здесь, на скамеечку для ног.

Бабушка, хромая, двинулась вперед, и тут же кто-то, находившийся до этого в тени, выскочил вперед, предлагая ей руку, чтобы помочь, но бабушка отстранила его. Это был Хирел, их пастух, – Элфрун разглядела его, когда глаза привыкли к полумраку. Его вообще было трудно с кем-то спутать. Он был такой большой, самый большой в Донмуте, по крайней мере.

Он был хорошим пастухом, но Элфрун всегда чувствовала себя рядом с ним как-то неловко. Он был таким неуклюжим, двигался неторопливо, речь его была тягучей; под ногтями у него всегда была черная грязь, а руки все были в ржаво-рыжих пятнах. Впрочем, она хорошо знала, что пятна эти, похожие на засохшую кровь, были от охры, которой метили стадо, и от овечьего жира. Его ценили за то, что он хорошо управлялся с овцами, а теперь, когда он в середине прошлого лета неожиданно вынес бочонок во время игры, зауважали еще больше.

Стараясь скрыть свою растерянность, она подошла и села на скамеечку. Теперь она заметила, что Луда тоже был здесь, и у нее все внутри сжалось. Ее отец не раз говорил ей, что у Луды есть все качества, чтобы быть хорошим стюардом. «Он строго следит за моим добром. Ничего не тратит впустую. Честный и все запоминающий ангел». Должно быть, подозрительность была свидетельством его честного отношения к делу. Но в памяти ее отложилось слишком много воспоминаний о том, как он отчитывал ее за то, что она сделала, или за то, что сделать не смогла. Поэтому в его присутствии кожа на затылке и на спине у нее сама собой начинала зудеть и подергиваться, как у лошади, по шкуре которой ползает овод.