Андрей Цаплиенко - Книга перемен

«Когда стреляют рядом с головой, это не страшно, – подумал репортер. – Значит, пугают. Когда засовывают людей в багажник, значит, хотят куда- то вывезти. А дальше конец. Похоже, что так».

Он поднялся и облокотился о бампер машины. Надо было что-то сделать. Хотя бы пошутить. Пусть неловко. Он понимал: надо попытаться разрядить обстановку, чтобы его товарищи остались в живых.

– И ты лезь туда, сволочь фашистская! – крикнул здоровяк в маске, направляя пистолет на репортера.

– А, понятно, – пробормотал журналист. – Вы, наверное, думаете, что мы бандеровцы.

– Бендеровцы, бендеровцы! Кто же еще?

И эти коверкали слово «бандеровец». «Почему же, – недоумевал репортер, – поборники великой русской культуры так не по-русски произносят его, превращая сторонников национализма в жителей молдавского города Бендеры?»

– Странно. А вот некоторые нас называют «москалями». За то, что говорим по-русски.

– Да иди ты! Рассказывай больше!

Это не был контакт или диалог. Скорее обмен фразами. Но и его, видимо, было достаточно, чтобы снизить градус жестокости.

– Ладно, езжайте!

Похоже, импровизация с багажником и вывозом в неизвестном направлении отменялась.

– Только запомните: мы знаем, кто вы и откуда, мы знаем, где ваши семьи, так что живите и бойтесь!

Репортер из Киева не хотел бояться. Он разозлился. Эти люди, «волки», попытались ударить журналистов в самое болезненное место.

Еще недавно он приезжал в белый город у моря, чтобы побродить его улицами и послушать шум моря возле Графской пристани. Он хорошо знал, что где-то рядом, на морском дне, навеки осталась мачта линкора «Новороссийск», взорвавшегося при странных обстоятельствах, и он еще совсем недавно пытался в этих обстоятельствах разобраться.

Он рассказывал своим детям о Балаклавской битве, о том, что фраза «тонкая красная линия», означавшая упорство и мужество военных, появилась именно здесь, когда первый в истории журналистики военный репортер Уильям Рассел, сидя на холме, наблюдал за разгромом шотландского отряда в красных мундирах, выстроившегося в яростно отстреливающуюся цепь.

Он любил к месту и не к месту цитировать Альфреда Теннисона, написавшего об этом разгроме свое знаменитое: «Yours not to reason why, yours but to do and die». Он с детства помнил и описания солдат первой севастопольской обороны, сделанные графом Толстым. И точно как один из увиденных графом воинов пытался в детстве есть арбуз с хлебом. Вкус ему сразу не понравился, но он сказал себе: «Толстой считает, что это вкусно!» – и с помощью великого писателя запихал в себя черную плоть хлеба и красную плоть арбуза.

Он вместе со своими детьми перелезал через забор, чтобы попасть в Херсонес, – как заправский, настоящий севастополец, – и рассказывал им об Ифигении, о греческих колонистах, о фильме «Приключения Буратино» и о князе Владимире. А потом его дочь, закутавшись в клетчатый теплый плед, сидела за колоннадой на белой веранде и, вдыхая аромат травяного крымского чая, смотрела, как по поверхности Артбухты скользит белый парус.

Он был счастлив в этом городе. Но город его предал, на что, как оказалось, не требуется много времени. Это так же легко, как поменять присягу. Чтобы потом, на старости лет, пенсия, как в Москве. Он думал, что Севастополь вечно молодой, а город оказался старым военным пенсионером, коротающим свой век в грезах о несбывшемся вчера.

«Они, наверное, считают себя героями, – пытался понять репортер, – но герои идут в бой с открытыми лицами, а не закрывают их масками». Эти, в масках и с георгиевскими ленточками, оставив себе кошельки и документы, спрятали свои коротконосые «макаровы» и убрались восвояси на мощных джипах.

– Это вас, милая девушка, с Восьмым марта! – криво усмехнувшись, сказал журналистке милиционер на ближайшем посту между Севастополем и Симферополем. Здесь явно знали о происшествии со стрельбой.

– Они все против нас! Они все заодно! – прошептала девушка, размазывая слезы по щекам.

Диагноз ее спутникам смогли поставить только в Киеве. Сломанные ребра, пробитое легкое, травмы головы.

Через несколько дней она сидела в вагоне. Поезд увозил ее в Киев. Она была не одна. Ее мама обреченно смотрела в мокрое от дождя окно, а ее дочь перелистывала разноцветные страницы детской книги. «Меня не били, – думала журналистка, – но убили морально». Ей нужно было привыкать к новому для себя положению. «Беженка, – впервые сказала она себе. – Наверное, первая беженка». Ей казалось, что беженцы – это герои репортажей о войне. А за окном все-таки была не война, а дождливая ранняя весна. Журналистка не знала, что война уже идет. Поезд убегал от неизбежности в неизвестность. Но это была неизвестность не темной, а светлой стороны. «Все будет хорошо-хорошо-хорошо», – уверенным тамтамом отбивали колеса. И она задремала под этот ритм с блуждающей улыбкой на лице. А над степью, за окном, кружила птица, широко загребая крыльями воздух, в котором внезапно стало много кислого привкуса металла. Так здесь бывает перед грозой.

Кофе возле памятника Тарасу Шевченко был самым вкусным в городе. Украина, мне казалось, цеплялась за уплывающий город всеми способами, всем тем, что было в ее арсенале красивого и комфортного. Даже кофе участвовал в борьбе за симпатии. Открытая веранда, сколоченная из дерева, и плотная серая бумага, на которой было напечатано меню, – от всего этого веяло стабильностью и достатком. И девушка, терзаемая нашими вопросами о рецептах блюд, не хмурилась, а мило и даже, пожалуй, задорно улыбалась. Только что у меня было прямое включение с человеком по имени Вадим. Его напористость, характерная для донецких степей и терриконов, могла поначалу испугать чересчур интеллигентных собеседников. О чем бы ни шла речь – пускай даже о рецептах блюд в кафе, – он всегда говорил жестко, весомо и даже агрессивно, четко обозначая и защищая территорию своих интересов. Такова была форма самозащиты, столь необходимая для выживания в этой непростой и жестокой части Европы. Так здесь привыкли говорить многие, и с этим ничего не поделаешь. Но за несколько тяжелой манерой разговора Вадима можно было разглядеть мощный интеллект, образованность и патриотизм – те качества, которые могли сделать его лидером. Он был человеком слова, открытым для дружбы с новыми людьми.

В общем, он мне понравился. В этот вечер случилось так, что все наши луганские съемочные группы оказались в нужное время в нужном месте. Вернее, в удобное время. Почему бы не выпить чашечку кофе? Или, может быть, чего-то покрепче? Ведь рабочий день и эфир закончились.

Все складывалось как нельзя лучше. Это я понял уже потом. А сразу мне не очень понравилось, что милая официантка предложила нам деревянную веранду вместо зала внутри кафе. Все-таки апрель на дворе, как-то зябко. Но дерево было приятное на ощупь, и куртка на плечах не давала замерзнуть. И девушка достаточно мила, чтобы я с ней согласился.