Эндрю Миллер - Переход

– Спокойной ночи, – говорит он.

– Спокойной ночи, – отвечает мистер Стэмп. Он теперь смотрит на Тима, но, если и заметил фокус со снимком, тайное воровство маленькой фотокарточки, решил, видимо, не мешать.

Мод больше не тошнит. Она пухнет. Ноют мягкие сочленения таза. Ей хочется того и сего. Например, гранатов, и Тим покупает их у лоточника на рынке Сент-Николас. Режет их, выскребает зернышки, кормит Мод, любуется ее отупелой блаженной гримасой. Еще у нее, как он выражается, «бзик на требухе». Мод хранит ее в пакетах в холодильнике. Почки, печень. Один раз – ягнячье сердце в заляпанном мешке, на полке рядом с йогуртами Тима. Как она все это ест, он не видит. Сердце лежало в холодильнике, а как-то вечером исчезло, в мусорном ведре пустой мешок, под кухонным потолком – бледная дымка стряпни.

Мод не слезлива, Мод разумна. Настроение не скачет. Меняется пластика – замедленна, слегка неуклюжа. Временами, наблюдая, Тим вспоминает материно словечко – неряха . Замечает, что Мод целую неделю не моет голову. Предлагает помочь; она отвечает, что помоет сама, но не моет. А как-то утром, вытряхнув бельевую корзину на пол у стиральной машины, на мягком хлопке ее трусов Тим видит медный след говна. Он замачивает трусы в горячей воде с горой стирального порошка. Надевает желтые хозяйственные перчатки и стирает. Скорее переломает себе пальцы, чем расскажет ей.

Секса мало, секса с проникновением почти не бывает. Они трогают друг друга, хотя в последние разы она мягко убирала его руку, пролезшую ей между бедер, а потом трудилась над ним, пока он не кончит. Тоже связь, конечно, однако похоже на то, что продажная женщина делает с мужчиной в его машине.

Они смотрят телевизор. Листают брошюры с недвижимостью – их присылают его родители. «Киносура» на берегу, покрыта брезентом до весны. До весны или некоего часа, когда удастся к ней вернуться в этом новом мире.

– Ты как себя чувствуешь? – спрашивает Тим, взяв Мод за руку; в гостиной воскресные сумерки, ее четырехмесячный живот мягок под свитером цвета морской волны.

– Нормально.

– Правда?

– Да.

– Не только физически, – говорит он.

– Не только физически, – отвечает она.

– Не жалеешь?

– О чем?

– Об этом вот.

– Ты же понимаешь, что нет.

– Просто проверяю.

– Я не жалею.

– Если немножко жалеешь – это ничего.

– Я знаю.

– Ты будешь чудесной мамочкой.

– Надеюсь.

– Росток будет тебя обожать.

Ростком он зовет ребенка. Рэтбоуны так называли еще не рожденных детей. Росток.

– Если страшно, скажи, – говорит Тим.

– Ладно.

– Тебе страшно?

– Нет.

– Ни капельки?

– Нет.

– Это хорошо.

На полу тарелка, красная подлива на белом фарфоре. Мод смотрит на Тима, Тим смотрит на Мод.

– Алло, – говорит он.

Она кивает, и он думает о том, до чего все близки к некоему безумию. Мод, его родители, не исключено, что он сам. Куда выведет эта мысль – так сразу и не сообразишь.

В апреле они выбирают дом. Она домом интересуется мало, и выбор в основном за Тимом – ну, за Тимом и его матерью. Три спальни, полкоттеджа на границе Дорсета и Уилтшира, на машине от дома Рэтбоунов – всего ничего. Сад, балочные потолки, большая дровяная печь, плита «Рейбёрн», деревянная калитка с розами пообок, чистая продажа. Средства из денежного потока покупают им дом сразу. Тим и Мод станут возвращать по столько-то в месяц.

В начале мая Тим нанимает фургон. Друзья на полдня откладывают все дела. Отяжелевшая Мод пакует одежду в чемоданы, заворачивает тарелки и бокалы в газеты. Один бокал роняет, и бывший Тимов сосед Эрнесто кричит:

– No le toques [20] Не трогай ( исп .). , Мод!

Он сметает осколки. Обнимает ее. Возлагает руки ей на живот, и лицо у него – как у священника во время таинства.

Назавтра часам к десяти утра последние остатки – коробка чайных пакетиков, цветок в горшке, пробковая доска, к которой до сих пор прикноплены счета за «Киносуру», – впихнуты в кузов фургона, и они выезжают, на юг, затем сворачивают на запад. Шоссе сменяются проселками с кружевными изгородями и некошеными обочинами. В коттедже их поджидают Тимовы родители. А также двойняшки и некто Слэд, немолодой здоровяк, не вполне слуга, но близко – домочадец, личный гвардеец.

В коттедже распахнуты все окна. Дверь оплетена жимолостью. Дорожка засыпана серо-голубым камнем, в котором Тимов отец, со скрипом опустившись на колени, распознает голубой лейас, морское дно юрского периода, богатое окаменелостями, особенно аммонитами.

Внутри, в прохладе низких комнат уже стоит кое-какая мебель из запасников Рэтбоунов. Кухонный буфет, столовые стулья темного лакированного дерева, кожаное кресло – кожа испятнана и истыкана, словно кресло сшили из старых боксерских мешков. Есть даже кровать – Слэд как-то ухитрился заволочь ее вверх по лестнице; изголовье из грецкого ореха отполировано до блеска. После обеда прибывают другие вещи; холодильник, стиральную машину и сушилку доставляют на фургонах местных компаний, с которыми Рэтбоуны ведут дела уже тридцать лет.

Слэд разжигает плиту. Поначалу воняет керосином, затем пары́ рассеиваются. К закату дом обитаем, и все собираются в кухне на ужин. Тимова мать привезла запеканку в кастрюле «Ле крёзе». Отец Тима из машины приносит пол-ящика бургундского. Слэд уходит домой. Отвешивает всем эдакий легкий поклон. Все твердят, что Мод, должно быть, ужасно устала. Она отвечает, что нет, но после ужина засыпает в кожаном кресле и просыпается, лишь когда все собираются уезжать. Вместе с Тимом выходит на крыльцо помахать.

– Они пили-пили и всё выпили, – поясняет Тим. – Но утром опять приедут.

Затихает одинокая нота автомобильного мотора, а Тим с Мод все стоят в дверях, рука в руке. Небо над силуэтами крон заполонено южными звездами. Сова окликает сову; сова сове отвечает. Миг льнет к совершенству.

– Давай не будем запирать, – говорит Тим. – Мы же за городом все-таки, – но потом, когда Мод уже легла, отыскивает ключи и запирает дверь, задвигает засовы. У него же тут, в конце концов, гитары.

Она уходит в отпуск. В «Феннимане» ей вручают открытку «Удачи!», подписанную всеми, в том числе и Хендерсоном – от него только имя, Карл Хендерсон. Мод вернется на работу в октябре. С ребенком будет сидеть Тим – сам он на это соглашается с радостью, но его отец ворчит, заявляет, что ему такого не понять. («Это теперь принято? Рожать ребенка, а потом бросать?»)

Находят акушерку. В городке их всего две, и к Мод приставляют Джули – цветущую, коренастую, по-матерински заботливую, хотя она старше Мод всего на пару лет.

– Планируете большую семью? – спрашивает она, а услышав «нет», смеется, будто навидалась уже такого – женщин, которые и детей-то не хотели, а в итоге наводняли ими дом.