Михаил Блехман - Небеса в единственном числе

В автобусе было несколько человек, все с траурными цветами. Люди мешали плыть нашей лодке, осуждающе и пристально смотрели на нас, ведь у нас единственных не было цветов. Если у тебя нет чего-то, что есть у всех, то это так же плохо, как если у тебя есть то, чего ни у кого другого нет. Мы с Вадиком рассмеялись пришедшему нам в головы афоризму и поспешили от них в кафе – чуть выше улицы Пигаль.

А расстояние никуда не делось, даже не сократилось. И люди изредка всё проплывали и проплывали.

Небо было ясным, как ответ на непростой вопрос.

Поезд подкатил, попыхивая, словно великий сыщик трубкой. Я неторопливо поспешил в вагон. Вернуться домой хотелось, но – не торопясь. Интересно, в этом СВ полки – рядом или одна над другой? Хотя какая разница, когда едешь один.

Через несколько дней лето покатится перекати-полем – попробуй останови. Положи, как советовал герой из моей любимой книги, каждый день на музыку, преврати свои дни в сонеты. Конфетная метафора, но Ане почему-то нравится. Дням нет до тебя дела, нет дела до твоей.

– Билетики приготовили.

музыки. Поезд отстукивает привычный ритм, и где-то Кэт Стивенс подпевает ему.

– Чай брать будете?

о том, что не надо бы уезжать, но если хочешь уехать – разве я смогу остановить тебя? Только будь осторожна и не слишком доверчива… Перевод, конечно, тот ещё, у Ани получилось бы намного лучше. В следующий раз обсужу с ней – Нет, я ездил в гости.

обязательно. «Дикий мир» – ну что это за перевод? Переводить в лоб – это приём не переводчика, а наёмного убийцы, в этот лоб стреляющего.

Жаль, что рядом: всё-таки разница есть.

Даня заждался, хотя я, как обычно, была в числе первых.

– Ребёнок замечательный, – сказала, улыбаясь, Фаня Шулимовна. Она хвалила всех, но от этого не было менее приятно. – Спал почти два часа, и победил в соревновании кто быстрее покушает.

– Сегодня были котлеты с макаронами, – пояснил Даня.

– Это правда, – подтвердила Фаня Шулимовна. – Когда у нас молочный суп, Даня обычно занимает последнее место, вы же знаете.

– И когда манная каша, – поморщился Даня.

Я знала, но повторение в не меньшей степени мать учения, чем я – Данина.

Мы шли по улице, пахнущей сухими листьями, акустической гитары не было слышно, чебуреками не пахло, и до вокзала, от которого поезд отправлялся в далёкий морской город, было неизмеримо далеко, потому что об этом не думалось.

Мы с Даней повторили английскую считалку о девочке с завитком на лбу: когда она была хорошей, она была очень-очень хорошей, зато когда плохой – тогда просто ужасной.

– Мама, я сегодня нашёл медаль! – сказал Даня.

Я вставила что-то неважное.

– Она такая серебряная, на ней винтовка и сабля вот так, – он скрестил руки, – и написано «СССР» красными буквами. И ещё что-то написано, я не понял.

– Покажи, я прочитаю, – предложила я.

Даня вздохнул:

– Пришлось отдать Фане Шулимовне. Она говорит, может, кто-то пришёл за ребёнком и потерял.

– Наверно, – вздохнула я вместе с ним. – Жаль, хотелось бы посмотреть… Я люблю медали и монеты, особенно старинные.

– А ты не знаешь, как она называется?

Я покачала головой:

– У нас в медалях разбирается папа, он же историк.

Даня вспомнил:

– Мне Вовка ни с того ни с сего сказал: «Скажи П енин!». Я ему сказал «П енин», а он говорит: «Твой папа – Ленин!».

– Здорово! – сказала я. Снова убедилась в том, что до некоторых родителей новые веяния пока не додули. – У вас в садике не соскучишься. Не то что у нас в университете.

– А что тебе там, в университете, скучно?

– На собраниях скучновато. И иногда – когда домашние задания проверяешь. Они такие одинаковые, что засыпаешь на пятом или шестом. Ну, в крайнем случае на девятом. У Айвазовского есть такая картина – «Девятый вал».

От вокзала – совсем недалеко. Если, конечно, не задержаться у чебуречной или не зайти в ресторан «Астория».

Даня высвободил руку из моей, поднял красный каштановый лист и спросил:

– А папа уже дома?

Проводница опустила ступеньку – спустилась на перрон проверять билеты.

– Конечно. Подаришь ему этот листик?

Даня поднял ещё один, не хуже первого, и снова дал мне руку.

– Один тебе, другой папе.

Так же неожиданно, как Вовка сказал Дане «Скажи П енин», я вспомнила – почему-то, – как Вадик до неприличия пристально, почти заметно оценивал вышедшую из-за стола танцевать гражданку, явно желая поделиться со мной своей оценкой, как будто меня интересуют чьи-то мнения о ком-то. Я прервала процесс разглядывания:

«Она сзади выглядит лучше, чем спереди, ты заметил?»

Вадик ответил сразу же – явно думал об этом:

«Лицо ведь невозможно обтянуть».

В почтовом ящике оказалось пусто – значит, Саша уже вернулся с работы.

Лифта в нашем доме не было, но мы с Даней привыкли подниматься на пятый этаж пешком. За это время много чего можно вспомнить. Почему-то будущее время между первым и пятым этажами не так актуально, как прошедшее. Интересно, как бы это объяснила, например, Светка? Наверно, сказала бы, что я, в отличие от неё, высоты боюсь больше, чем смотреть сверху вниз.

Новые веяния начались с того, что в газетах стало интересно читать первую страницу, а из магазинов исчезло даже то, что было.

Потом у нас провели открытое партсобрание кафедры на тему кто как перестроился. У Саши тоже провели, конечно.

В партбюро запускали по одному и выпускали минут через пятнадцать. Как утверждает Агальтинова, четверть часа – мало для общения вдвоём и много для общения один на один. Тем более, что по ту сторону стола было целых трое, как когда-то, когда на мамином фестивальном значке почти не было царапин и мне нужно было носить не его, а октябрятский. Нет, раньше, конечно. Посередине – Сергей Викторович, наш декан и парторг, доктор наук. По правую руку от Сергея Викторовича – замдекана Ирина, кажется, Васильевна – тоже доктор наук, или нет, что я вечно всё путаю, – тоже кандидат. Тоже – потому что и я ведь теперь кандидат. А по левую руку от Сергея Викторовича – комсорг, кажется, Нина… Нет, Нина другая. Вечно я путаю.

Валерия Викторовича не было – наверно, он входил в какую-нибудь другую комиссию.

Парткомната была мне знакома. Не так давно, когда перестраиваться ещё не было нужно, я пролетала мимо, на пару по разговорному английскому, и на лету рылась в новой, ещё плохо знакомой сумке – искала проверенные сочинения, слава Богу не забыла. Из туалета вышла уборщица тётя Валя. Я хотела улыбнуться и поздороваться, но тётя Валя была какая-то перепуганная, пользуясь термином экзистенциалистов – в пограничном состоянии, и совершенно заплаканная. Нет, правильнее сказать – зарёванная. Чтобы оказаться в таком состоянии, в каком была она, нужно не плакать, а реветь долго, беспомощно и навзрыд.