Ричард Флэнаган - Неизвестный террорист

Графический дизайнер в конце концов вроде бы включилась в разговор; она глянула на Ричарда Коуди, коротко улыбнулась и слегка наклонилась вперед. И Ричард Коуди с явным облегчением улыбнулся ей в ответ.

– Говорите о нацистах что хотите, – заявила девушка, и Ричард Коуди заметил, что у нее на левой груди имеется очень привлекательная родинка, – но в дизайне они разбирались.

Она еще больше наклонилась вперед, и в вырезе платья закачалось распятие, обильно украшенное резьбой, и стала еще лучше видна аппетитная ложбинка между грудями, а распятие в итоге и вовсе выпрыгнуло из-под черных кружев, обрамлявших ее декольте.

– Возьмем, например, форму эсэсовцев, – продолжала смуглая красотка. – На мой взгляд, эта форма на редкость сексуальна, особенно галифе; они похожи на черные «джодпуры» для верховой езды.

После этих слов все на какое-то время примолкли. Распятие, висевшее на шее у графического дизайнера, раскачивалось перед носом у Ричарда Коуди, точно магический талисман, медленно отсчитывавший время в этом безмолвном пространстве, и чем дольше качалось распятие, чем дольше Ричард Коуди смотрел на него, тем явственней он представлял себе ее груди и то, как выглядели бы ее набухшие от возбуждения соски. Все это, разумеется, склоняло его к тому, чтобы быстро согласиться с ее заявлениями. Свастика, сказал он, это вообще великий символ, но быстро прибавил, что ему лично она нравится не слишком, но в данном случае дело совершенно не в этом.

Ричард Коуди осушал очередной бокал Moorilla Pinot Noir, урожай 97-го года, когда графический дизайнер встала и собралась уходить; все, разумеется, тут же запротестовали, но горячее всех протестовал Ричард Коуди, понимая, что вот сейчас она уйдет, а вместе с нею исчезнут и эти черные кружева, и соблазнительно покачивающийся между ними крестик, и аппетитная черная родинка на груди, и сама ее грудь с уже не подлежащими его познанию сосками. До Ричарда Коуди только сейчас дошло, до чего ей было скучно в течение всего этого невыносимо долгого ланча, до чего ей осточертели все присутствующие, и он вместе с ними, причем именно он как раз, пожалуй, больше всех.

Он снова наполнил бокал, решив получить максимум удовольствия хотя бы от еды и вина, но с уходом прелестного графического дизайнера погасла единственная искорка, мелькнувшая на фоне на редкость скучного дня.

Беседа за столом, с ее уходом несколько застопорившаяся, потекла вновь, переключившись на то, какое положительное влияние оказывает терроризм – если, разумеется, его проявления имеют место в других странах, – на реальные цены в Австралии. Ричард Коуди почти не слушал и задумчиво смотрел вдаль, на залив.

– После событий 11 сентября американцы особенно полюбили Сидней, потому что у нас и красиво, и безопасно, – донесся до него голос Кейти Моретти. – Но что они подумают о нас теперь, после этой ужасной истории с бомбами?

Ричард Коуди обернулся. Что-то в бессмысленном замечании Кейти Моретти привлекло его внимание. И он с самой что ни на есть искренней яростью и страстью – отчасти явившимися следствием того, что графический дизайнер не проявила к нему ни малейшего интереса, – а также с тайным намерением произвести впечатление на сидящих за столом и посрамить Джерри Мендеса заговорил о тех зверских преступлениях, которые были совершены в Лондоне, в Беслане, в Мадриде и на острове Бали. И чем больше он говорил, тем сильней осознавал, что его ярость весьма удачно подпитывается за счет того презрения, которое он испытывал к людям, спокойно сидящим рядом с ним и воспринимающим всемирный терроризм исключительно с точки зрения цен на имеющуюся у них недвижимость. Он ощущал себя неожиданно разбуженным вспыхнувшими в нем чувствами и обнаружил вдруг, что рассуждает о конце невинности и о чудовищном разрушении жизни самых обычных людей, и каким-то образом судьба несчастных, убитых бомбами террористов, и то, что Джерри Мендес понизил его в должности, и то, что эта красотка, графический дизайнер, его отвергла – все это в его восприятии как бы слилось воедино, и все раны, нанесенные этому миру, стали теперь его собственными.

– Вы просто не поверите, – сказала вдруг Кейти Моретти, – но наши занятия латиноамериканскими танцами посещает один очень сексуальный сириец. Он, кажется, толковый программист или что-то в этом роде. Впрочем, кем бы он ни был, он просто великолепен. Мы называем его Сальса бин Ладен.

Ричард Коуди испытал мимолетное замешательство, как если бы ему для занятий серфингом вручили крикетную биту.

– Ну, если вы считаете, что смерть невинных людей ничего не значит, можете продолжать рассуждать о чем угодно, – пожал плечами Ричард Коуди, ибо сам он любил говорить о том, что было угодно ему, и если другие его прерывали, а ему еще было что сказать, он испытывал странное чувство, больше похожее на смесь гнева и ревности. Так что, немного помолчав, он продолжил: – Эра сентиментальности миновала. Наша цивилизация подвергается жестоким атакам – чего уж там, эти новые варвары даже такое полуденное сборище, как наше, сочли бы незаконным; их власть не позволила бы нам пить вино, а нашим женщинам одеваться так, как им того хочется, и, безусловно, запретила бы танцы… – И он еще долго продолжал в том же духе, хотя никто не только не танцевал, но даже и не думал об этом, пока он говорит.

Затем Ричард Коуди стал приводить доводы в защиту пыток, разумеется, должным образом организованных. Разумное управление процессами, здравомыслие в политике, согласованные процедуры – в конце концов, цивилизовать можно все что угодно, даже столь варварское начинание, как борьба с Женевской конвенцией, а нам теперь просто необходимо что-то вроде Женевской конвенции для выработки законных методов использования пыток в современных условиях.

Иногда Ричард Коуди удивлялся собственным высказываниям и тому, с какой яростью старался навязать другим свое мнение. Но еще сильней поражало его то, как беспомощно и вяло эти другие с ним соглашались, и, как он опасался, вовсе не потому, что полагали его правым, а всего лишь потому, что он был сильней, громче, агрессивней. Журналист инстинктивно чувствовал, что людей попросту тянет туда, где они чувствуют силу.

И все же в первые моменты столь легко достигнутая победа в дискуссии всегда приносила ему чувство удовлетворения, причем настолько острое, что лицо его вспыхивало румянцем, а ноздри нервно трепетали. Однако довольно скоро Ричард Коуди начинал понимать, что сам он не верит ни слову из того, в чем только что столь страстно убеждал собеседников. Еще хуже было то, что и спорил-то он лишь потому, что считал необходимым, чтобы в этом конкретном споре одержала верх именно его и только его точка зрения. И, понимая это, он чувствовал, что в каждом сказанном им слове сквозят ненависть и невежество, что все эти слова направлены исключительно на то, чтобы уязвить и произвести впечатление, и тогда его охватывало презрение к тем, другим, потому что никто из них ни разу не встал, не бросил ему вызов, не назвал его глупцом, хамом, невеждой или шутом, хотя сам он в глубине души опасался, что именно таков он и есть.