Элис Петерсон - Письма моей сестры

Ее муж тоже был забавный. Дядя Роджер. Однажды он сел в свое кресло, и оно развалилось под его тяжестью. «Этот дом словно старая леди, – часто говорила тетя Агнес. – Ему требуется чуточку косметической хирургии».

Я была уверена, что в их доме водились привидения. Дядя Роджер клялся мне, что он видел на лестнице возле чердачной двери призрак своего отца. Все лестницы скрипели, даже моя кроватка скрипела. Коридоры были темные, в них пахло чем-то старым, и я всегда старалась как можно быстрее промчаться в свою спальню по ним и мимо лестницы с привидением. Однажды я слышала, как дядя Роджер сказал про меня: «Она маленькая девочка, но иногда мне кажется, что это артиллерийский снаряд».

Я жила у тети с дядей, пока мама ждала ребенка. Мама тяжело переносила беременность. У нее было три выкидыша – папа объяснил мне, что это такое, – и во время последней беременности она почти не вставала с постели. Теперь пришло время, чтобы я вернулась домой. «Твоя мама родила девочку, – сообщила мне тетя Агнес. – Ты должна хорошенько помогать маме. Она будет очень уставать». Она не улыбалась и часто поглядывала на дядю Роберта.

Почему она внезапно так притихла? Ведь до этого тетя Агнес все время показывала мне картинки с образцами вязания и спрашивала, стоит ли ей решиться и связать розовые пинетки или еще подождать – вдруг родится мальчик. Каждая ее фраза начиналась либо «Кэти, если у мамы будет девочка…», либо «Я уверена, что будет мальчик; я чувствую это». Даже когда мы ходили в супермаркет «Сэйнсбери», она сказала кассирше, что ждет племянника или племянницу. Когда тетя Агнес была возбуждена или взволнована, она взмахивала руками, а ее ресницы трепетали, будто бабочки. Иногда, в особенно хорошем настроении, она показывала мне язык.

Кассирша, молодая женщина с черными кругами вокруг глаз, равнодушно выслушала ее. Пробив три пачки печенья и несколько пакетиков с кашами быстрого приготовления, она сказала: «Что до меня, то я никогда не выйду замуж и не рожу детей. Мужики хороши только тогда, когда нужно что-нибудь починить».

Тетя Агнес громко смеялась, складывая покупки в сумку. «Эта девушка много потеряет, – сказала она мне уже в машине, когда мы ехали домой. – Когда ты вырастешь, Кэти, обещай мне, что у тебя будет куча детей. Наполни ими весь дом. Не будь такой одинокой, как твой старый дядя Роджер и я». Тетя Агнес не могла иметь детей. Мама с папой объяснили мне, что именно поэтому они отвозили меня к ней на каникулы. Весь вечер мы выбирали имя для него/нее. А теперь тетя Агнес выглядела так, словно не знала, что сказать о новорожденном младенце.

На платформе она обняла меня и сказала, чтобы я была храброй девочкой. Я ничего не понимала. Я всегда ездила в Суффолк одна. Сесть в поезд мне помогал кондуктор, а потом меня встречал папа. Никакой храбрости от меня не требовалось. Поезд, стуча колесами, вез меня к родителям. Я пошла в буфет и купила себе зефирное пирожное с клубничной начинкой и чипсы с сыром и луком. Подкрепляясь этими лакомствами, я пыталась представить себе, как выглядит моя новорожденная сестренка. Походит ли она на меня, когда я была маленькая? Папа рассказывал, что у меня были светлые волосики, большие глаза, белая кожа с ямочками и пухлые ножки. «Ты любила надевать на голову свои штанишки. – Он улыбался. – Как будто это шарфик».

Папа встретил меня на вокзале, как обычно. Он был в очках с темной оправой и казался еще более высоким и худым, чем обычно. У папы рост шесть футов и два дюйма. На нем были грязноватые джинсы, которые он обычно носил дома, и вязаный серый джемпер почти такого же цвета, как его волосы. Он всегда сетовал, что слишком рано поседел. Он взял у меня мой красный блестящий чемоданчик, когда я показывала кондуктору на платформе свой билет. По дороге домой я собиралась задать ему много вопросов о моей сестричке, но тут у меня словно горло перехватило. Мы ехали домой молча. Папа даже не включил радио, чтобы послушать новости. А он всегда любил слушать новости. Потом папа сказал: «Мама устала» – и велел мне быть хорошей девочкой. Его руки сжимали рулевое колесо с такой силой, что побелели суставы.

«Мы приехали», – громко крикнул папа. Мы молча поднялись наверх.

Мама сидела в кресле, одетая в старый стеганый халат. Папа часто порывался купить ей новый, но она не соглашалась. «Он для меня словно комфортная еда, – поясняла она. – Словно горячий карамельный пудинг». Я поцеловала ее в щеку, но она не пошевелилась. Она сидела неподвижно, как сидит бабушка в своем кресле, когда приезжает в гости. Ее глаза покраснели и опухли, как будто от слез. Что случилось? Ведь мама должна радоваться! Но вместо этого она выглядела съежившейся и постаревшей, а ее щеки были холодными и сухими.

В середине комнаты стояла кроватка. Она показалась мне одинокой. В ней было тихо. Мама посмотрела на папу, а он, кажется, дал ей тайком какой-то знак.

– Прежде чем ты посмотришь на свою новорожденную сестренку… – медленно проговорил папа. Теперь я точно знала, что что-то не так, и мне стало страшно. Я подошла к кроватке и заглянула в нее.

– Ты действительно думала, что сможешь вечно держать это в секрете? – удивляется Эмма, перемалывая перец для нашего хумуса. Каждый вторник мы с Эммой ходим на йогу, а потом вместе ужинаем. Сэм играет в покер с Магуайром и еще несколькими коллегами.

Эмма всегда наклоняет набок голову, когда задает вопрос, – она делает так и когда смотрит телевизор, но при этом еще морщит лоб. Мы с Эммой знаем друг про друга почти все. Когда-то она жила рядом с нами. Мы вместе ходили в школу и на уроки балета, пока Эмма не заявила, что у нее слишком «крупные кости», чтобы успешно крутить пируэты. Сейчас она высокая и гибкая, но в детстве ее фигурка, по выражению папы, напоминала куропатку. Она таскала из картонной коробки, стоявшей у них на кухне, пакеты с чипсами и ела их в углу сада. А я, наоборот, была худенькая, и учителя часто допытывались у меня, нормально ли я ем.

Дома мы с ней любили наряжаться. Надевали старые мамины шубки и шпильки и отправлялись в магазин вместе с Пегги, маминой собакой. Пегги никогда не хотела идти со мной, упиралась, и мне приходилось тащить ее за собой на поводке. Много времени я проводила у Эммы дома. Когда у нас возникали проблемы или если мама с папой навещали Беллс в больнице, я ночевала у Эммы. Их дом был для меня почти родным. Эмма – единственная, с кем я могу говорить о Беллс, потому что она росла вместе с нами.

На лице Эммы появляется профессиональное выражение, от которого мне делается не по себе. Конечно, а как иначе?