Блэр Тиндалл - Моцарт в джунглях

В середине семидесятых сбылись пророчества: начали возникать нетрадиционные камерные музыкальные группы и оркестры. Двадцать шесть музыкантов «Орфея» играли без дирижера, а вскоре возник и оркестр Святого Луки. Еще один камерный оркестр организовали в центре «92nd Street Y», а оркестр Американских композиторов играл исключительно новые вещи. Сидни не успела попасть ни в один из этих оркестров, но в восьмидесятых должны были возникнуть новые.

Сидни была не только хороша собой и талантлива. Она выросла в респектабельном пригороде и вела себя как образованная культурная девушка. Она бегло говорила по-французски. Манеры ее были безупречны, а ее улыбка и жесты могли покорить даже самого угрюмого человека. Сидни воплощала американскую мечту времен Холодной войны: богиня европейского искусства, которая родилась и выросла в Америке. Она обладала всем, чем должен обладать классический музыкант, была утонченной, очаровательной и совершенной. Сидни служила музой всем окружающим мужчинам и музыкальному бизнесу в целом.

В Аллендейле, где все жильцы знали друг друга, открывалось множество возможностей для свиданий и романтики. Один дирижер позвал меня на ужин, забыл бумажник, но не забыл облапать меня под столом. Один саксофонист, который рекламировал свой диск One Jew’s Views по бесплатному номеру 1-800-586-SAXY, ясно дал понять, что не прочь изменить своей невесте. Настройщик пианино из Манхэттенской школы музыки, зачесывающий волосы на лысину, тоже мною интересовался. Подсев к столу, где мы делали трости, он смотрел на меня и мою соседку Мисси, придвигая стул все ближе и ближе, пока мы не сообщили ему, что мы лесбиянки.

Один мой парень, неряшливый скрипач со Среднего Запада, играл вторую скрипку по всему городу: в симфоническом оркестре Квинза, в Лонг-Айлендском филармоническом, в барочном, де́тище Аллендейла. После развода он жил с черной собакой в полном соответствии с холостяцкой модой семидесятых. Одну из стен его спальни занимал огромный гардероб с зеркалом, оставшийся со времен брака. В гостиной стоял резной деревянный диван вишневого цвета. Спинка в мавританском стиле была обита алым панбархатом. Оранжевый телефон красовался рядом с радиоприемником марки Heathkit и телеграфным ключом.

Я просыпалась в этой квартире много раз.

В свои тридцать семь мой парень ни разу не курил траву. На самом деле он вообще ничего не курил, поэтому я решила сделать брауни с травой. Я где-то слышала, что если смешать ее с маслом, эффект будет оптимальным, и добавила в брауни целую унцию. Запах плыл по всему коридору. Закончив, я разрезала пирог на девять больших кусков. Мы съели по одному, а через четыре часа еще по одному. Расправившись с брауни, мы уселись на диване посмотреть на Мэрилу Хеннер в «Такси».

Когда я проснулась, было совсем темно. Радиатор шипел, как питон. Питон. Да я бы змею съела! Мой парень бросился на шкаф, убежал в другую комнату и рухнул на пол.

Лежа лицом вниз, он затих. Я перевернула его и подложила под голову подушку. Он пошевелился, да и дышал довольно громко, так что я успокоилась.

И тут он задергался. Собака залаяла.

– Я звоню девять-один-один, – сообщила я.

Он промямлил что-то насчет копов. Я заверила его, что укуриваться совершенно законно. К тому же все улики уничтожены.

В четыре утра двое полицейских вломились в дверь, и тут же отскочили, прямо как копы из Кейстона, и столкнулись с фельдшерами. Я ржала, сгибаясь пополам. Собака лаяла, а мой парень непроизвольно сжимал и разжимал кулаки, вывалив язык.

Бедняга оправился за день, но Джул сообщила Брунгильде. В Аллендейле все становилось известно. Например, из кофейной гущи в мусорном ведре выудили признание в любви, написанное толстым кларнетистом Сидни. В мусоре Бетти регулярно виднелись бутылки из-под водки «Вольфшмидт». С крыши – туда ходили подышать воздухом, выкурить косяк, посмотреть на фейерверки, позагорать или чтобы спрятаться от соседей – я видела студию художника в соседнем здании. На мольберте часто стояли незаконченные изображения обитателей Аллендейла и каменных львов.

Снаружи нас было не видно. Наши окна закрывал вековой слой грязи – барьер не хуже высокого забора в Школе искусств. А вот мы могли заглянуть в дорогие квартиры на другой стороне улицы. Одна пара опускала занавески почти до подоконника, оставляя зазор дюймов в девять, сквозь который прекрасно виднелись их сплетенные ноги на кровати. В других квартирах я наблюдала ужины при свечах, роскошные диваны и домохозяек, которые жили совсем другой жизнью. Часто, ожидая в своей «Хонде», когда можно будет припарковаться, я видела, как они подзывают такси или толкают коляски в сторону парка. Они покупали билеты на наши концерты, но не узнавали нас.

Уже потеплело, в воздухе пахло маем. Пролистывая журнал «Пипл», я увидела фотографию Ицхака Перлмана. Важные новости – он порвал струну. У него за спиной улыбался Сэм Сандерс. Кудри обрамляли его лицо, походя на уши щенка лабрадора. Почему он оттолкнул меня в Гринсборо?

Отбросив журнал, я заперла машину. Я видела, как Сэм выходит из такси у Аллендейла – он навещал тут какого-то певца. О его концертах с Леонардом Роузом писали в «Таймс», его упоминали в статьях об аккомпаниаторах в «Уолл-стрит Джорнал» и «Пиано Кватерли».

Сэм был симпатичным, успешным и наверняка богатым.

Я прислонилась к машине. Из окна Сидни доносились звуки флейты, такие же золотистые и шелковистые, как ее волосы. Здание казалось живым, его стены пели и готовы были оторваться от фундамента и пуститься в пляс. Я смотрела на величавый фасад здания, на готические стальные буквы «ПАРТАМЕНТЫ АЛЛЕНДЕЙЛ», вбитые в бежевый песчаник. Плющ карабкался по декоративным балюстрадам и резным завитушкам.

Как и большинство людей, я не приглядывалась к нему: иначе заметила бы, как перепутались побеги. Бурые листья падали на пустые вазы у входа. Выбитые стекла на первом этаже заменили картонками. Штукатурка отваливалась кусками, плющ чуть ли не оторвал от стены ржавую пожарную лестницу. Кирпичи один за другим выпадали из стены.

Всю милю до школы я слышала несущиеся из окон арпеджио, пьесы для кларнета и отрывки для фагота. Миновав каменные дома Вест-Энд-авеню, я проходила мимо ворот Колумбийского университета, мимо Барнард-колледжа и двух семинарий – мест, где другие восемнадцатилетние начинали свою жизнь совсем по-другому.

Манхэттенская музыкальная школа, основанная в Ист-Сайде в 1917 году как районная музыкальная школа, сменила название и начала выдавать дипломы бакалавра в сороковых. Когда Джульярдская школа в 1969 году переехала в Линкольн-центр, Манхэттенская школа заняла ее старое здание у самого Гарлема, приткнувшееся между Риверсайдской церковью и мемориалом генерала Гранта.