Анна Ромеро - Тайны Торнвуда

В 1986 году Тони было четырнадцать. Значит, его отец? Об исчезновении которого сообщила семья Тони. Семья, существование которой – за те двенадцать лет, что я его знала, – Тони упорно отказывался признавать. Закрыв глаза, я попыталась обуздать несущиеся вскачь мысли. Это было маловероятно, скорее всего, простое совпадение. По всей видимости, не более чем поспешные выводы, плод разгоряченного воображения.

Выключив ноутбук, я отправилась на кухню и заглянула в холодильник. Он был набит едой, но рука автоматически потянулась к бутылке «Крауна». Пиво было ледяным, восхитительно увлажнившим мое пересохшее горло. Пока пила, я пристально смотрела в черный квадрат окна. В нем предстала женщина, в которую я превратилась за последние пять лет: ввалившиеся глаза, мертвенно-бледная кожа там, где должен быть здоровый румянец. В этом году мне исполнится тридцать лет, но мое лицо несло серую печать покорности человека гораздо более старого.

Я потерла щеки, пригладила волосы, выбившиеся из аккуратного хвоста, в который я стянула их, собираясь на похороны. Мне вспомнилась сдержанная элегантность Кэрол, и я состроила гримасу маленькой мальчишеской фигурке, отражавшейся в окне. Измученное личико мрачно пялилось на меня, молча обвиняя: «Ты видишь, почему он ушел? Видишь, почему он захотел ее, а не тебя?»

Я отвернулась от окна, прошла по коридору до комнаты Бронвен и тихонько постучала. Ответа не последовало, поэтому я приоткрыла дверь. Горела лампа. Дочь уснула поверх покрывала – ее светлые волосы веером разметелись по подушке, на лице остались следы слез. Она надела пижаму, подаренную отцом год назад, слишком тесную теперь и выцветшую от постоянной носки.

– Бронни? – прошептала я, гладя ее по волосам. – Давай-ка ляжем под одеяло, милая.

Еще полгода назад они с Тони неукоснительно виделись каждое воскресенье. Как только по всему просыпающемуся городу начинали звонить церковные колокола, Тони въезжал на своем ослепительно-черном «Порше» на подъездную дорожку и сигналил, а Бронвен бежала навстречу отцу. Я же тем временем пряталась в гостиной, плотно поджав губы и подглядывая сквозь жалюзи за Тони и дочерью. Шесть или семь часов спустя я слышала знакомый сигнал клаксона, и Бронвен влетала в дом, переполненная новостями о том, как замечательно они провели время. С горящими глазами и пылающими от радости щеками, она ворковала над подарками, которые ей купил отец.

Затем, шесть месяцев назад, эти визиты прекратились.

Тони перестал приезжать по воскресеньям. Забывал звонить, присылая вместо визитов дорогие подарки. Он без объяснения устранился из ее жизни. Я беспомощно наблюдала, как в дочери, словно болезнь, нарастает печаль, превращая мою светлую девочку в несчастное существо с печальным лицом, уныло слоняющееся по дому, как его привидение, а не живой обитатель.

Бронвен со вздохом перекатилась на бок. Поправляя одеяло, я коснулась ее лба легким поцелуем. Она пахла медом и шоколадом, свежевыстиранным бельем и лимонным шампунем. Безопасные, знакомые ароматы. Я уже хотела выйти на цыпочках, когда заметила прислоненную к ночнику фотографию. Я не видела ее много лет, и она вернула меня в прошлое, наполняя грустью.

Тони сидит на низкой бетонной стене на фоне водного занавеса при входе в Национальную галерею. Глаза сверкают за очками, с лица не сходит особенная, завораживающая улыбка. Он не был красив – слишком костистое лицо, большой нос, зубы чуточку кривоваты, – но умел привлечь к себе, обладал энергией, одновременно сдержанной и притягательной.

Я выключила лампу на ночном столике и унесла фотографию на кухню, прислонив ее там к банке с арахисом на стеллаже, чтобы разглядеть при полном освещении. Приятно было смотреть на его лицо, делать вид, что он все еще где-то здесь, идет по жизни, улучает, возможно, минутку, чтобы взглянуть на звезды и подумать обо мне.

Это почти помогло.

Потом я вспомнила гроб. Болотистый склон, зияющую могилу под вязом. Теперь на кладбище уже темно, тополя и кипарисы поникли под тяжестью дождя, небо царапают пальцы молний.

Хотя я не видела Тони много месяцев, тоска по нему вдруг сделалась невыносимой. С ним я была другой – сильной, талантливой. Я больше смеялась, меньше беспокоилась, открывала и находила удовольствие в самых неожиданных вещах. Когда он ушел, я снова забралась в свою скорлупу – находя спасение в работе, пренебрегая друзьями, отчаянно желая забыться. Мучимая осознанием того, что любимый мной мужчина больше меня не любит.

Единственным светом в том темном времени была Бронвен. Несмотря на недоумение из-за ухода отца, она была веселой, мудрой явно не по своим шести годам. Я с головой погрузилась в материнские заботы и была вознаграждена моментами тесной связи, которые редко случались прежде. Даже младенцем Бронвен тянулась к отцу – она была крохотной луной, вращавшейся вокруг планеты по имени Тони, боготворящей и постоянной. Она прибегала ко мне с разбитыми коленками, чтобы я налепила пластырь и пожалела, но потом всегда спешила к Тони, зная, что только он может поцелуями успокоить боль, прогнать неприятности, добиться улыбки на ее младенческих губках.

Но после ухода Тони мы стали по-настоящему близки. Бронвен хихикала как безумная и обнимала меня за талию, настаивая, что я самая красивая, лучшая, приятнейшая мама на всем свете… и эти моменты меня и спасли.

Я вздохнула.

– Черт побери, Тони. Зачем тебе понадобилось еще и умиреть?

Мы познакомились в художественной школе. В семнадцать лет я была катастрофически застенчивой, но преисполненной решимости утвердиться в качестве фотографа. Я выросла рядом с тетей Мораг и после ее смерти нашла в ее вещах бокс-камеру «брауни». Я быстро превратилась в одержимую фотографией, а когда узнала, что есть люди, которые зарабатывают на жизнь этим ремеслом, то твердо решила включить себя в их число. Не зная, с чего начать, я поступила в Викторианский колледж искусств.

Тони учился на отделении живописи и был на несколько курсов старше. Талантливый, загадочный, популярный, забавный – и это привлекало, – он был, однако же, странно уязвимым. Почти полгода мы постоянно встречались в местном баре, прежде чем я набралась смелости заговорить с ним. К моему недоумению и удовольствию, мы быстро сошлись. Не прошло и года, как я забеременела. Я забросила занятия, не в состоянии думать ни о чем, кроме Тони и малыша. По мере того как внутри меня развивался наш ребенок, росла и моя уверенность. Тони любил меня, и мир был счастливым местом обитания. Тоненькой струйкой текли заказы на фотоработы, и впервые в жизни я почувствовала, будто нахожусь на своем месте – по-настоящему на своем.

Успех пришел к Тони быстро. Он начал продавать картины через первоклассные галереи, создавая себе имя, работая как никогда много. Его пригласили на Венецианскую биеннале – в то время для него это было кульминацией карьеры, а также памятной вехой в нашей совместной жизни. Бронвен родилась вскоре после его возвращения с выставки, и казалось, что жизнь не может быть лучше. Она была настолько, как во сне, хороша, настолько сказочно идеальна, что делалось не по себе. Тогда-то и начался разлад. Медленно, так медленно поначалу, что я едва это замечала.