Билл Клегг - Семья в огне

Она моет и вытирает чашку с отбитым краем, керамическую миску и старую серебряную ложечку, которой пользовалась с тех пор, как поселилась в этом чужом доме; ощущает вес каждого предмета, аккуратно убирая их обратно в шкаф. Собирать ей нечего и незачем, хватит той одежды, что уже на ней, и льняного жакета, который она накинула восемнадцать ночей назад, выскакивая из дома. Медленно вдевая руки в поношенные рукава, она пытается вспомнить, зачем вообще тогда его надела. Может, на кухне было холодно? И где она его взяла – сняла с захламленной вешалки у двери, после чего тихонько сбежала в поле, стараясь никого не разбудить? Так было дело? Теперь уж не вспомнить. Она вновь начинает прокручивать в голове события той ночи и наступившего следом утра, с дотошностью следователя изучая каждый свой шаг и поступок. Нет, хватит!

Повезло, что в кармане жакета оказались ключи от машины и банковская карта. Впрочем, назвать себя везучей язык не поворачивается. И ни у кого не повернется. Однако эти припрятанные мелочи позволят ей теперь уехать из города, а больше ей ничего и не надо. Дело не в желании сменить обстановку, нет. Сегодня утром она внезапно осознала, что ее время здесь подошло к концу. Ладно , выдыхает она, словно уступая незримому собеседнику победу в долгом и мучительном споре. За окном дома, который ей не принадлежит, распустился оранжевый и красный лилейник. Она опирается руками на край кухонной раковины; из подвала доносится протяжный, резкий писк закончившего работу сушильного автомата. Меньше часа назад она заполнила его барабан влажным постельным бельем. Фарфор приятно холодит ладони. Дом оглушительно безмолвен и пуст. В груди снова начинает медленно ворочаться и скрестись давняя боль. Лилейник трепещет на утреннем ветру.

Она не плакала. Ни в тот день, ни на похоронах, ни потом. Слова не идут в голову, поэтому она почти все время молчит, лишь кивает или мотает головой при необходимости да отмахивается от заботы и любопытства окружающих, словно от назойливой мошкары. Пожарные и полицейские скорее отвечали на вопросы, чем задавали их: старая плита, утечка газа, который всю ночь заполнял первый этаж дома, потом искра – от выключателя или от зажигалки, – взрыв, мгновенный и всепоглощающий пожар. Никто не спросил, что она делала на улице в пять сорок пять утра. Однако полицейский все же поинтересовался, не было ли у Люка повода причинить вред ее семье, и тогда она молча встала и вышла из церкви, в которой расположился импровизированный оперативный штаб. В этой церкви – практически через дорогу от дома – должна была выходить замуж ее дочь Лолли. Ничего не подозревающие гости начали собираться в районе часа дня, но вместо праздника обнаружили множество репортеров, полицейских и пожарных машин, «Скорых». Она помнит, как вышла из церкви навстречу подруге – Лиз ждала ее в машине. Все голоса моментально утихли, толпа разошлась, уступая дорогу. Она услышала свое имя – кто-то позвал ее, тихо и робко, – но она даже не обернулась. Дойдя до конца парковки, она явственно ощутила себя неприкасаемой. Не потому, что люди боялись ее или презирали; непристойна была сама ее утрата. Абсолютное, безутешное горе – не выжил никто – заставляло умолкнуть даже тех, кто ежедневно сталкивался с людской болью. Открывая дверь машины, она чувствовала на себе взгляды. Краем глаза она заметила, что к ней идет какая-то женщина… Мать Люка, Лидия – фигуристая, в яркой блузке, с растрепанным пучком каштановых волос. Они уже встречались сегодня, но, хотя Джун и тянуло к Лидии, найти в себе силы на разговор она не смогла. «Поехали», – выдавила она подруге, которая сидела за рулем такая же оглушенная и зачарованная, как все остальные.

Полиция больше не допрашивала ее о случившемся ночью и утром, друзья прекратили задавать одни и те же безопасные вопросы – как она держится, нельзя ли ей чем-то помочь? – когда она перестала на них отвечать. Натянутая улыбка и пустой взгляд отваживали даже самых настойчивых и любопытных. Особенно настырной оказалась ведущая утренних новостей. «Наши зрители хотят знать, как вы выживаете», – сказала ей тетка с гладким, словно яйцо, личиком (хотя по телику она мелькала начиная с 70-х). «А никто не выжил, – ответила Джун и коротко попросила: – Перестаньте». Ведущая повиновалась. В конце концов вопросы были исчерпаны, все собравшиеся на свадьбу гости разъехались, и пятидесятидвухлетняя Джун впервые в жизни осталась одна. Первую неделю, да и потом тоже, она отказывалась плакать и разваливаться на части – и вообще каким-либо образом запускать в себе процесс возвращения к новому, совершенно теперь пустому миру (или, как написал в записке анонимный даритель одного из сотен похоронных венков и букетов, «начинать жизнь заново»).

Джун застегивает жакет на пуговицы и запирает ставни и двери маленького коттеджа, в котором ей любезно разрешила пожить одна художница. «Живи, сколько понадобится, – сказала ей Максин по телефону, – и будь как дома». Когда все случилось, Максин была в Миннеаполисе. Как она узнала о случившемся? И как поняла, в чем сейчас нуждается Джун? Загадка. Есть такие люди, решила она, которые волшебным образом появляются в твоей жизни в самые страшные моменты и точно знают, что делать, какие пустые места заполнять. Домик Максин находился на другом конце Уэллса, того же городка в округе Личфилд, штат Коннектикут, где был дом у Джун. Девятнадцать лет подряд она приезжала в Уэллс на выходные, а последние три года жила здесь постоянно. Пыльный коттедж художницы располагался достаточно далеко от того места, где раньше стоял дом Джун, и отчасти благодаря этому она смогла пережить последние три недели. Постыдное осознание выносимости бытия посещало ее ежеминутно. «Как я здесь оказалась? Почему?» Этими вопросами она позволяет себе задаваться, но все остальные отметает без лишних раздумий. Проще задавать себе вопросы, на которые не знаешь ответа.

Джун отказалась ложиться в городскую больницу или принимать транквилизаторы и «стабилизаторы настроения», которые ей настоятельно советовали друзья. Потому что нечего стабилизировать. И незачем. Последние три недели она спала до полудня, а потом весь день перемещалась от кровати до стула, от кухонного стола до дивана – и, наконец, ложилась обратно в кровать. Она занимала пространство и ждала, когда закончится минута, а на смену ей придет другая, и в этом ожидании проходили ее дни.

Джун выключает свет на кухне, запирает дверь и кладет ключ под горшок с геранью, опасно замерший на краю ступеньки. Неторопливо идет от дома к машине, сознавая, что эти шаги – вероятно, последние из отпущенных ей в этом месте. Прислушивается к пению птиц и тут же спрашивает себя: а что ты думала услышать? Прощания? Проклятья? Птицы все видят. Но пока они молчат. Под высокой сенью робиний, что растут вдоль дорожки, стоит почти полная тишина, если не считать едва слышного стрекота цикад, которые уже несколько недель как очнулись от семнадцатилетнего сна, чтобы спариться, наполнить мир электрическим гулом и умереть. Их внезапное появление незадолго до свадьбы Лолли все приняли за хорошую примету – по местным новостям, помнится, только о цикадах и говорили, в начале лета больше ведь не о чем. Их едва слышный последний вздох теперь кажется столь же уместным.