Кристин Хармель - Жизнь, которая не стала моей

– Ханна! – пробормотала я. – Какое чудесное имя. Патрик взглянул на меня встревоженно:

– Снова ты чудишь.

Комната стала тускнеть, и я поспешно исправилась:

– Я только подумала, какие же мы счастливые.

Он широко улыбнулся:

– О, я – безусловно, самый счастливый человек на свете. А теперь давай, чудачка моя, подъем.

Он вылез из постели, но я последовала за ним не сразу. Его слова – что он самый счастливый – поразили меня в самое сердце. Ведь на самом деле у него ничего этого не было и не будет – ни детей, ни прекрасного среднего возраста, ни радости просыпаться рядом с одним и тем же человеком из года в год, горестно думаю я.

А Патрик тем временем наливал воду в кофейник – я застала его на кухне, выбравшись наконец из постели. Подошла сзади, прижалась лицом к обнаженной спине. Глубоко вдохнула его запах. Был бы у меня такой пульт – чтобы нажать кнопку «стоп» и застыть в этом мгновении навеки…

– Прости, я, наверное, веду себя странно, – сказала я, когда он завернул кран. – Не могу толком объяснить, что со мной происходит. Мне кажется, словно… словно тебя очень давно не было…

Он поставил кофейник на плиту и обернулся, обеими руками обхватил меня.

– Я всегда тут, моя хорошая, – сказал он. – Всегда с тобой. И ты, пожалуйста, кончай это дело – не веди себя так, словно ты не отсюда. Ты меня уже немножко пугаешь.

– Прости. Конечно же я отсюда. – Я судорожно цеплялась за эти слова, уповая, что они каким-то образом станут правдой. Цвета вокруг сделались еще ярче, предметы проступили отчетливее. В очередной раз я поразилось, какие здесь живые краски, как все словно течет и переливается.

– Конечно отсюда. – Снова на его лице промелькнуло недоумение. – И давай-ка позавтракаем. Может, это ты с голоду? Как насчет омлета и хрустящего жареного бекона?

О, эта незаживающая рана! Таким же точно завтраком он угощал меня в день своей смерти.

– Замечательно! – пробормотала я.

– Прекрасно! – Он достал из холодильника бекон и картонку с яйцами, повернулся к шкафчику за сковородкой, а я сквозь слезы следила за каждым его движением. Пока мой муж разбивал над миской яйца и взбивал их, подробности нашей с ним жизни нахлынули непонятно откуда, и я вновь убедилась, что знаю здесь все до мелочей. Например, что Патрик девять лет назад бросил работу страхового консультанта, потому что она ничего не давала душе, и я поддержала его, как в свое время он поддержал меня – чтобы я получила дополнительное образование. Теперь он работает в мэрии, в департаменте стратегических инициатив, а в свободное время занимается новым общественным парком в нескольких кварталах от нашего дома, который назвали «Садом маленьких бабочек», потому что, когда парк только начали разбивать, восьмилетняя Ханна их обожала. Я вспомнила, что по деньгам Патрик существенно проиграл, бросив прежнюю работу, зато теперь он в тысячу раз счастливее, потому что приносит пользу всему городу. И почувствовала гордость за моего замечательного мужа.

Прикрыв глаза, я припоминала, что мне известно о Ханне, однако о ней я почему-то знала меньше. Точечно. Вспоминались отдельные моменты: как совсем крошкой она поскользнулась на игровой площадке и сломала ногу; а еще до самой школы была твердо убеждена, что она – фея, просто у нее пока не отросли крылья; первый зуб у нее выпал только во втором классе, и она очень из-за этого переживала, потому что все подружки ее опередили, – но больше ничего в голову не приходило. Патрик для меня был как открытая книга, а Ханна – словно роман, из которого вырваны самые важные главы.

Когда я вновь открыла глаза, то словно вызвала ее мысленным усилием: она уже брела в кухню по коридору, в пижамных штанах и в футболке с Микки-Маусом, кое-как заплетя в косички густые темные волосы.

– Доброутро. – Она улыбнулась нам с Патриком, и я впервые отметила странность ее произношения: что-то не то, но непонятно, что именно. Даже в этом коротком приветствии она слишком растянула гласные, а согласные прозвучали чересчур мягко. Какое-то нарушение речи, как у многих моих пациентов? Что-то пыталось проклюнуться в памяти, что-то, что я должна знать, но никак не припомню.

– Доброе утро. – Я улыбнулась в ответ. Эта девочка – о ней я столько мечтала и плакала все эти двенадцать лет! Дочка Патрика, его продолжение. Сморгнув слезы, чтобы никто из них не заметил, я стала торопливо накрывать стол к завтраку. Полезла в шкаф, дрожащими руками достала три тарелки. Звякнула ими о стол, не удержав.

– Кейт? – окликнул меня Патрик, но я поспешно перебила:

– Все в порядке, накрою пока на стол.

Полезла в ящик с приборами – где он, я тоже прекрасно помнила, – но руки тряслись и слезы застилали глаза, так что вместо ножа для масла я ухватила разделочный. Лезвие выскользнуло из неловких пальцев, срезав краешек мизинца.

– Ой! – вскрикнула я, глядя, как тянется по ладони алая лента.

Патрик бросился ко мне, схватил за руку.

– Ничего себе поранилась! Ханна, принеси маме пластырь, пожалуйста.

Ханна кивнула и выбежала из кухни. Патрик снова обернулся ко мне, но я глядела не на него, а на свою руку.

– Я порезалась! – выговорила я в изумлении.

– Вижу, милая. – Патрик схватил бумажное полотенце, осторожно прижал бумагу к пораненному пальцу. – Подержи так минутку, хорошо? Сильно болит?

Но я по-прежнему в немом изумлении глядела на собственную кровь.

– Я порезалась! – повторила я. Если это сон, то от боли я ведь должна была проснуться, как возвращается к реальности ущипнувший себя человек?

Вернулась Ханна, протянула Патрику упаковку с пластырем, тот быстро ее вскрыл и заклеил мне ранку.

– Ну вот, – сказал он. – Как новенькая.

– Как новенькая, – эхом отозвалась я, все еще глядя на свою руку и не веря глазам.

Патрик слегка сдавил мне плечо, потом обернулся к Ханне и улыбнулся.

– Так, детка, – сказал он, хватая лопатку и преувеличенно ею размахивая. – Будешь французские тосты или яичницу с беконом? Заказы принимаются.

Ханна рассмеялась – чудесный смех, – склонила голову набок.

А потом она сделала то, что застало меня врасплох: ответила Патрику на языке жестов.

Еще больше меня поразило, что я понимаю каждое слово.

«Яичницу, пожалуйста! – изобразила она знаками, а потом глянула на меня и добавила, тоже знаками: – Что такое? Почему ты так странно на меня смотришь?»

У меня буквально отвисла челюсть.

– Она глухая, – прошептала я, обращаясь к себе, а не к Патрику, но он оглянулся в тревоге, и по лицу Ханны тоже скользнула тень. Я подняла руки, чтобы ответить ей жестами: «Все в порядке, Хан-на, извини», – но вдруг осознала, что, хотя в этом сновидении я прекрасно понимаю Ханну, сама говорить на языке жестов не умею.