Джонатан Фоер - Вот я

– Ну поправь меня, – сказала Джулия. – Что в этом доме ты сделал хорошего?

– Ты серьезно?

Аргус испустил долгий стон.

Джейкоб повернулся к псу и выдал ему малую толику того, что не мог выдать Джулии:

– Да уймись уже, блядь! – И добавил, не улавливая, что шутит над самим собой же: – Я никогда не повышаю голос.

Джулия шутку уловила:

– Так ли это, Аргус?

– Не на тебя и детей.

– Не повышать голос или не избивать меня и не тиранить детей не считается чем-то хорошим. Это норма поведения. Да и к тому же ты не повышаешь голос, потому что ты под каблуком.

– Ничего я не под каблуком.

– Да неужели?

– Даже если я не повышаю голос поэтому, хотя не думаю, что поэтому, это все равно хорошо. Многие мужчины орут.

– Завидую их женам.

– Хотела бы, чтобы я был мудаком?

– Хотела бы, чтобы ты был личностью.

– Как это понимать?

– Ты уверен, что ничего не должен мне рассказать?

– Не понимаю, зачем ты меня об этом без конца спрашиваешь.

– Я спрошу иначе: какой пароль?

– К чему?

– К телефону, который ты сжимаешь в кулаке.

– Ну, новый телефон у меня. Велика важность!

– А я твоя жена. Я – важность.

– Ты ведешь себя неразумно.

– Имею право.

– Чего ты хочешь, Джулия?

– Твой пароль.

– Зачем?

– Хочу знать, чего такого ты не можешь мне сказать.

– Джулия…

– Очередной раз ты правильно назвал мое имя.

На кухне Джейкоб провел больше времени, чем в любой другой комнате дома. Младенец не знает, что мать вынимает сосок из его рта в последний раз. Ребенок не знает, что в последний раз называет мать «мамуля». Мальчишка не знает, что книжка закрылась на последней в жизни сказке, которую ему прочли перед сном. Не знает, что вот сейчас утекает вода последней в жизни ванны, принятой на двоих с братом. Юноша, впервые познавая величайшее из удовольствий, не понимает, что больше никогда не будет невинным. Ни одна превратившаяся в женщину девушка не знает, засыпая, что пройдет четыре десятка лет, пока она снова станет неплодной. Ни одна мать не знает, что в последний раз слышит от ребенка «мамуля». Ни одному отцу невдомек, что книжка закрылась на последней в жизни сказке перед сном, которую он прочел: «С того дня и на долгие годы мир и покой вновь воцарились на Итаке, и боги были благосклонны к Одиссею, его жене и сыну». Джейкоб понимал: как ни сложись, эту кухню он будет видеть и впредь. И все же его глаза стали подобны губкам, впитывающим детали, – полированная ручка ящика, шов в месте соприкосновения панелей из мыльного камня, наклейка «Особая награда за храбрость» на краю столешницы, с нижней стороны, выданная Максу за последний – чего никто не знал – вырванный молочный зуб, наклейка, которую видел каждый день по многу раз и не видел никто, кроме Аргуса, – ведь Джейкоб знал, что однажды до последней капли отожмет все эти последние моменты: они выйдут слезами.

– Ладно, – сказал он.

– Ладно что?

– Ладно, я скажу тебе пароль.

Он шмякнул телефон на стол с праведным возмущением, которое могло бы, если повезет, повредить систему, и добавил:

– Но знай, что это недоверие ложится между нами навсегда.

– Я это переживу.

Джейкоб посмотрел на телефон.

– Пытаюсь вспомнить, какой там вообще был пароль. Я его потерял сразу, едва купил. Я вообще не помню, чтобы включал его.

Джейкоб взял телефон и внимательно посмотрел на него.

– Может, обычный пароль семейства Блох? – подсказала Джулия.

– Точно, – отозвался Джейкоб. – Конечно, я бы применил и-э-т-о-п-р-о-й-9 . Ну-у… нет.

– Хм… Конечно, нет.

– Наверное, можно разблокировать его в магазине.

– Наверное, и, ну просто наудачу, ты можешь написать первую букву заглавную, а вместо цифры написать слово «девять»?

– Я бы так не написал, – сказал Джейкоб.

– Нет?

– Нет. Мы всегда пишем его одинаково.

– А ты попробуй.

Джейкобу хотелось выскочить из этого детского сна ужасов, но в то же время ему хотелось быть ребенком.

– Но я бы так не написал.

– Почем знать, кто бы что сделал на самом деле? Возьми и проверь.

Джейкоб бросил взгляд на телефон, на свои пальцы, сжимавшие его, на дом, давивший со всех сторон, и Джулию, и в мгновенном порыве – столь же безотчетном, как подскок ноги после удара молоточком по колену, – швырнул телефон в окно, разлетевшееся вдребезги.

– Я думал, оно открыто.

А потом – тишина, сотрясшая стены.

– Ты думаешь, я не знаю дороги к нам на лужайку? – спросила Джулия.

– Я…

– Трудно тебе было задать пароль посложнее? Такой, чтобы Сэм не смог отгадать?

– Сэм копался в телефоне?

– Нет. Но лишь потому, что ты невероятно везучий.

– Ты уверена?

– Как ты мог все это писать ?

– Что именно?

– Вот об этом говорить уже поздно.

Джейкоб знал, что момент упущен, и впитывал щербины на разделочной доске, кактусы между раковиной и окном, детские рисунки, приклеенные синей изолентой над мойкой и столом.

– Эти сообщения ничего не значат, – сказал он.

– Мне жаль того, кто способен сказать так много ничего не значащих слов.

– Джулия, дай мне возможность объяснить.

– Почему ты не можешь ничего не значить для меня ?

– Что?

– Ты кому-то, а не матери своих детей, говоришь, что хочешь слизать свою сперму с ее очка, а единственный, кто заставляет меня почувствовать, что я красивая, – это чертова корейская флористка из лавки, которая даже и не флористка .

– Я мерзавец.

– Даже не начинай.

– Джулия, наверное, поверить трудно, но это была только переписка, и все.

– Поверить как раз легче легкого. Никто лучше меня не знает, что ты не способен на настоящее и смелое отступничество. Я-то знаю, для размазни вроде тебя это уже чересчур – на самом деле лизать кому-нибудь дырку в жопе, хоть вымазанную спермой, хоть нет.

– Джулия…

– И что, ты думаешь, теперь будет? Ты решил, что можешь говорить и писать все, что хочешь? Это, возможно, сходило с рук твоему отцу. Возможно, у твоей матери не хватает силы воли отказаться терпеть свинство. А я не собираюсь. Есть приличное и неприличное, это разное. Добро и зло разные. Ты этого не знаешь?

– Конечно, я…

– Нет, ты, конечно, не знаешь . Ты пишешь женщине, которая тебе не жена, что ее тугая шмонька тебя не заслуживает?

– Я не это на самом деле написал. И это было в контексте…

– И ты, выходит, вовсе не хороший человек, и не существует контекста, в котором такие слова были бы допустимы.

– Джулия, это был миг слабости.

– А ты забыл, что так и не удалил свою писанину? Что хранил всю переписку? Это был не миг слабости, а слабость личности . И пожалуйста , перестань повторять мое имя.

– Там все кончено.

– А хочешь знать, что хуже всего? Меня это даже не волнует . Самое печальное в этой истории – то, что совсем не опечалилась.