Фредрик Бакман - Здесь была Бритт-Мари

– О’кей-о’кей-о’кей, я посмотрю, что смогу сделать, – пролепетала девушка голосом человека, который колотит себя телефоном по голове.

Бритт-Мари закончила разговор. Огляделась. Снаружи лупили в стену, пыльный пол испещрили крысиные следы. И Бритт-Мари поступила так, как всегда поступала в трудных ситуациях: принялась за уборку. Она вымыла окно с содой и вытерла стекла газетой, смоченной уксусом. Результат получился почти как с «Факсином», но ощущение совсем не то. Сделав кашицу из соды, она отдраила кухонную мойку, потом вымыла полы, потом, смешав соду с лимонным соком, отчистила кафель и краны в ванной, потом смешала соду с зубной пастой и отполировала раковину. Потом насыпала соду в свои цветочные ящики, потому что иначе заведутся улитки.

Кажется, что в ящиках только земля, но там, в глубине, в ожидании весны спят цветы. От того, кто поливает эту землю, зима требует веры. Надо помнить: в том, что выглядит как пустое место, дремлет великая сила. Бритт-Мари не знала, есть ли у нее вера – или осталась только надежда. А может, больше уже нет ни того ни другого.

Обои молодежного центра, покрытые фотографиями людей и футбольных мячей, равнодушно глядели и на нее, и на ее ящики. Футбольные мячи тут были повсюду. Каждый раз, заметив мяч краем глаза, Бритт-Мари сильнее терла пол шваброй, но, разумеется, без малейшей пассивной агрессии. Просто тщательно и благожелательно. Она занималась уборкой, пока стук в стену не прекратился и дети с футбольным мячом не разошлись по домам. Лишь после заката Бритт-Мари поняла, что свет в помещении есть только на кухне. И приземлилась там, на островке люминесцентного света посреди почти закрытого молодежного досугового центра.

Почти всю кухню занимала мойка с разделочным столом, холодильник и две деревянные табуретки. Единственным содержимым холодильника оказалась пачка кофе. Бритт-Мари укорила себя, что не взяла ванильной эссенции. Если смешать ванильную эссенцию с содой, в холодильнике будет пахнуть свежестью.

Она в нерешительности остановилась перед современного вида кофеваркой. Бритт-Мари не варила кофе много лет, потому что Кент делает ужасно вкусный кофе, и Бритт-Мари всегда полагала, что лучше дождаться, когда он придет домой. Но у кофеварки светилась кнопка – такой любезности Бритт-Мари давно не оказывали. Поэтому она попыталась открыть крышку, куда, по ее представлениям, засыпают кофе. Крышка не поддавалась. Кнопка начала сердито мигать. Бритт-Мари это показалось оскорбительным. В отчаянии она дернула крышку, отчего мигание усилилось, отчего Бритт-Мари дернула крышку еще отчаяннее, и тут кофеварка перевернулась. Крышка отлетела, и жижа из кофейной гущи выплеснулась Бритт-Мари на жакет.

Говорят, в путешествии человек меняется; вот почему Бритт-Мари терпеть не может путешествовать. Меняться она не хочет. Видимо, все дело в путешествии, объясняла она себе потом бешенство, какого не помнила с того дня в самом начале их с Кентом супружества, когда Кент прошел по паркету в ботинках для гольфа.

Бритт-Мари схватила швабру и что есть сил принялась лупить черенком по кофеварке. Кофеварка сперва мигала, потом в ней что-то хрустнуло, и мигание прекратилось. Бритт-Мари снова и снова обрушивала на нее удары швабры, пока руки не затряслись, а глаза не перестали различать контуры мойки.

Бритт-Мари, задыхаясь, нашарила в сумочке носовой платок. Погасила на кухне свет. Села в темноте на табуретку и заплакала в платок.

Нельзя же плакать на полу. Могут остаться пятна.

Бритт-Мари не ложилась всю ночь. Она привыкла. Если всю жизнь живешь для кого-то другого, то привыкаешь не спать.

Разумеется, она сидела в темноте – что люди подумают, если будут проходить мимо и увидят, что она жжет свет посреди ночи, как какой-нибудь уголовник? Но ложиться не стала – она помнила, какой слой пыли лежал на полу до того, как она прибралась, и если она умрет во сне, то по крайней мере не успеет провонять и покрыться пылью. О том, чтобы лечь спать на один из угловых диванов, не могло быть и речи – они оказались настолько грязными, что Бритт-Мари пришлось надеть по две резиновых перчатки, чтобы засыпать их пекарским порошком. Наверное, она могла бы поспать в машине. Если бы была животным.

Девушка из службы занятости говорила, что в двух милях от поселка есть гостиница, но Бритт-Мари не допускала и мысли, чтобы чужие люди стелили ей постель. Конечно, некоторые только и думают, как бы куда-нибудь уехать, чтобы все стало по-другому. А Бритт-Мари мечтала быть дома и чтобы все было как всегда. Чтобы рядом был Кент, а в шкафчике – почти полный флакон «Факсина». Чтобы самой стелить себе постель.

Не то чтобы Бритт-Мари не нравилось, как это делают горничные отеля, ни в коем случае, но, когда они с Кентом живут в отеле, она всегда вешает на дверь табличку «Не беспокоить» и сама стелет постель и прибирает в номере. Не потому, что осуждает других, вовсе нет, – у Бритт-Мари есть рациональные основания делать все самой. Например, горничные вполне могут оказаться из тех, кто осуждает других, и Бритт-Мари меньше всего хочется, чтобы горничные вечером принялись обсуждать, какая грязища в номере четыреста двадцать третьем. Это рациональное основание. Людей ведь хлебом не корми – дай поосуждать других, и что, если это касается и горничных?

Бывало, Кент ошибался со временем регистрации обратного рейса («Эти сволочи даже время в билете не могут правильно указать!»), так что приходилось пускаться в путь среди ночи, даже не приняв душ. Тогда перед выходом Бритт-Мари бросалась в ванную и на несколько секунд включала душ, чтобы горничная, когда явится убирать, увидела бы воду и не подумала бы, будто постояльцы из четыреста двадцать третьего номера оделись не помывшись.

Кент фыркал, что ее чересчур волнует, что о ней подумают. И до самого аэропорта у Бритт-Мари внутри все кричало. Ведь ей абсолютно все равно, что подумают о ней.

Ей не все равно, что подумают о Кенте.

Бритт-Мари не помнит, когда ему стало все равно, что о ней подумают. Помнит, когда ему было не все равно. Когда он еще смотрел на нее, словно знал, что она есть. Трудно определить, когда расцветает любовь; однажды проснешься – а цветок распустился. И то же самое, когда любовь увядает: однажды становится поздно. В этом смысле у любви много общего с балконными растениями. Иногда не помогает даже сода.

Бритт-Мари не помнит, когда их брак выскользнул у нее из рук. Когда он истерся и истрепался, несмотря на все сервировочные салфетки. Когда-то Кент держал ее за руку, когда они засыпали, и она мечтала его мечты. Не то чтобы у Бритт-Мари не было своих, но мечты Кента были масштабней, а у кого они масштабнее, тот и главнее. Это Бритт-Мари усвоила. На несколько лет она оставила работу, чтобы заботиться о его детях, не мечтая о своих. А потом еще на несколько – чтобы устроить ему приличный дом ради его карьеры, не мечтая о собственной. У нее появились соседи – они называли ее «старой перечницей», когда она тревожилась, что скажут немцы, если у входной двери стоит мусор или на лестничной клетке пахнет пиццей. А друзей не появилось, только знакомые, в основном – жены коллег Кента по бизнесу. Одна из них вызвалась как-то после званого ужина помочь Бритт-Мари с посудой и стала раскладывать в ящике Бритт-Мари ножи-ложки-вилки. Когда ошеломленная Бритт-Мари спросила гостью, что, вообще говоря, она творит, та рассмеялась, словно это была шутка, и сказала: «Да какая разница». И Бритт-Мари с ней раззнакомилась. Кент сказал, что Бритт-Мари недостаточно социализирована, и она несколько лет сидела дома, а он социализировался за них обоих. Несколько лет превратились в десятилетия, а десятилетия в целую жизнь. У лет это обычное дело. Не то чтобы Бритт-Мари отказывалась от собственных ожиданий. Просто однажды утром она проснулась и поняла, что ждать больше нечего. Вышел пшик.