Лори Спилман - Остров разбитых сердец

– Я должна поговорить с ним в последний раз. Должна.

Энни берет сестру за руки:

– Ты должна вернуться в университет и выбросить этого придурка из головы. Через три года ты выпустишься и станешь вторым Стивом Джобсом. Только в женском варианте. И красивее. Но сначала, – она поднимает указательный палец, – мы должны найти твой альбом. Уезжать без него – плохая примета.

– Не выдумывай. Нам эти книжки подарили, когда мы были еще совсем мелкие. Лет по шесть.

– Мудрые слова актуальны и для ребенка, и для взрослого. Они всегда будут меня успокаивать, особенно те, которые написала мама.

Кристен садится на кровать и тянет Энни за руку:

– Сядь-ка. Мне нужно сказать тебе…

– Что?

Крисси качает головой:

– Нет. Ты проболтаешься маме.

– Не проболтаюсь! – говорит Энни и смотрит на часы. Черт! Нужно одеваться, чтобы не опоздать на станцию. – Выкладывай скорее.

– Да ладно, не важно, – отмахивается Кристен. – Просто переставай уже держаться за мамину юбку. Пора повзрослеть.

– Это мне говорит девчонка, которая только что прыгала на кровати.

– Серьезно. Ты разве не хочешь быть независимой?

– Я весь учебный год провела в кампусе, а все лето на острове, без мамы.

– Но ты же звонила ей чуть ли не каждый день!

– Я не звонила! – говорит Энни и, отвернувшись, тихо прибавляет: – Я писала эсэмэски.

Кристен разводит руками.

– Ладно, – смеется Энни. – Обещаю, что постараюсь стать более независимой.

– В твоем распоряжении целый год. Тебе нужно поехать… в какое-нибудь классное место. В Париж, например.

– Но мама…

– Маме только легче станет. Она живет полной жизнью, на случай если ты не заметила.

Энни кажется, что все живут полной жизнью. Кроме нее. Смутное ощущение одиночества везде сопровождает ее, то появляясь, то ненадолго исчезая, то возникая снова. Кто-то словно твердит ей: «Ты не вписываешься в картину, ты лишняя».

Почему все так изменилось за последние двенадцать месяцев? Всего лишь год назад Энни была подающим надежды молодым поэтом – так, по крайней мере, о ней отозвался хаверфордский профессор. Жила она недалеко от кампуса Пенсильванского университета, а значит, у нее была возможность видеться с сестрой когда угодно. А каждые выходные она могла приезжать в Нью-Йорк и общаться с мамой. Теперь все по-другому. Энни обвинили в плагиате и на целый год отстранили от учебы. Теперь до Крисси два часа езды. Мама рядом, но совершенно поглощена работой.

– Эй, – говорит Кристен, – вообще-то, я сказала это не для того, чтобы тебя расстроить. Просто, по-моему, тебе нужны приключения. А следующим летом, когда мы снова будем вместе… – Она замолкает, видимо пытаясь справиться с волнением. – До следующего лета у нас столько всего накопится, о чем порассказать друг другу!

– Конечно, – соглашается Энни, дотрагиваясь до ее щеки.

Кристен обнимает сестру и так стискивает, что той становится трудно дышать.

– Ты ведь знаешь: ты лучшая сестренка на свете! – Она отстраняется и заглядывает Энни в глаза: – Ни при каких обстоятельствах не забывай об этом, ладно?

Оттого, как взволнованно Кристен говорит и как отрешенно смотрит, у Энни мурашки пробегают по коже. Пытаясь перевести разговор в шутливое русло, она хлопает сестру по руке и, вставая, отвечает:

– А ты не забывай, что ты здоровенная заноза в заднице. Погоди. Я свой альбом тебе отдам. Возьмешь, пока твой не найдется.

– Да забудь ты про него! – Кристен вскакивает с кровати и берет чемодан.

– Нет, постой! Я поеду с тобой на станцию.

Энни бежит в свою комнату и берет из прикроватной тумбочки альбом. Натягивает легинсы и футболку, возвращается в комнату Крисси и, глядя в раскрытую золотистую книжечку, говорит:

– Не обращай внимания на едкие комментарии на полях. Я приписала их в марте, в День родителей, когда мама кинула меня, как сегодня. Приоритеты она расставляет паршиво… Крисси? – Энни поднимает голову и, бросив книжку на кровать сестры, выскакивает в коридор. – Крисси! Только не говори мне, что уедешь без меня… и без альбома!

Пятница, половина первого. Я сижу у барной стойки в «Смоковнице и оливе» с бокалом вина, отмечая продажу шикарной квартиры в «Плазе». Отправляю очередную эсэмэску девочкам: «Вы уже на месте?» – и краем глаза вижу, что мужчина у другого конца стойки смотрит на меня. Когда я поднимаю голову, его лицо озаряется:

– Эрика Блэр! Я тебя сразу узнал!

Внимательно изучаю мужчину: привлекательный, волосы с проседью. Подозрительно похож на постаревшую версию моего бывшего коллеги по больнице.

– Джон Слоун? – смеюсь я.

Он берет свой бокал и подходит ко мне:

– Господи! Поверить не могу! А я сюда на конференцию социальных работников приехал. По горло наслушался про всякие реформы, решил отдохнуть. И надо же – с тобой встретился! Нарочно не придумаешь!

– Рада тебя видеть. Как жизнь? Да ты садись, пожалуйста.

Джон усаживается на соседний стул, и следующие минут двадцать мы вспоминаем старые времена. Потом он рассказывает о моих бывших сослуживцах и о самом себе. У него есть сын, который оканчивает университет в Висконсине. С женой они разошлись три года назад. Мы обмениваемся визитками.

– Поверить не могу, что ты занимаешься недвижимостью, – говорит Джон, рассматривая мою карточку.

– Уже восемь лет.

– Но твоя прежняя работа так хорошо тебе удавалась! В общении с людьми ты мастер, я не просто так это говорю. Не жалеешь, что ушла?

Может, виновато спиртное, но ко мне впервые за все эти годы подкрадывается ностальгия. Пытаясь ее стряхнуть, пожимаю плечами и невесело усмехаюсь:

– Попробуй-ка вырастить двоих детей на зарплату социального работника. Когда муж ушел, жить в Нью-Йорке стало мне не по карману, но и уехать я не могла. Ведь девочкам нужен был отец. – Сжимая ножку бокала, я продолжаю: – Однажды, где-то через месяц после развода, я пришла домой, уставшая и задерганная, из убогой больнички для алкоголиков, где тогда работала. Моя дочка Кристен сидела на крыльце нашего дома в Бруклине и ела виноград. У меня чуть земля из-под ног не ушла: этот виноград я отложила девочкам на завтрашний обед. Я подошла, выхватила у дочки пустую миску и говорю: «Ты чем думала? Ты понимаешь, что завтра, когда вы вернетесь из школы, у вас будет всего по шесть виноградин?»

Прикрываю рот рукой: мне стыдно от этих воспоминаний.

– Вот так непросто нам жилось. Никогда не забуду, как Кристен на меня посмотрела. Кроме обиды, в ее взгляде было что-то еще. Отвращение, наверное. – Мой голос дрожит, и мне ужасно неприятно это слышать. С усилием сглатываю, с трудом перевожу дух и заканчиваю: – В тот момент я поклялась, что девочки больше не будут расти в бедности, как росла я.