Марсель Паньоль - Слава моего отца. Замок моей матери (сборник)

Так, к восхищению сыновей и отчаянию любимой жены, отец превращал бесполезный предмет в другие, столь же бесполезные, но гораздо более многочисленные.

Вот почему при одном слове «старьевщик» мать с некоторым беспокойством покачала головой. Но вслух свою мысль не высказала, а только спросила меня: «Носовой платок у тебя есть?»

Разумеется, носовой платок у меня был: уже неделю он лежал у меня в кармане, чистый-пречистый.

Мне, который ногтем указательного пальца умел выковыривать из носа все субстанции, мешающие дышать, применение носового платка представлялось еще одним родительским предрассудком.

Правда, я иногда пользовался платком, чтобы навести блеск на свои ботинки или вытереть лавку в классе, но мысль о том, что можно выдуть сопли в эту мягкую ткань и, свернув, сунуть все это в карман, казалась мне нелепой и отвратительной. Однако, поскольку дети рождаются слишком поздно, чтобы успеть воспитать своих родителей, им приходится, чтобы не огорчать их, уважать неизлечимые родительские мании. Вот почему, вытащив платок из кармана и прикрыв ладонью весьма живописную кляксу на нем, я, словно на перроне, помахал им перед успокоенной матерью и вышел вслед за отцом на улицу.

У тротуара стояла небольшая ручная тележка, которую отец позаимствовал у соседа. На ее бортике крупными черными буквами было выведено:

БЕРГУНЬЯС

ДРОВА – УГОЛЬ

Отец, пятясь, запрягся в оглобли.

– Ты мне понадобишься, – сказал он, – чтобы нажимать на тормоз при спуске по улице Тиволи.

Я взглянул вдоль улицы, которая круто, словно детская горка, поднималась к небу.

– Но, папа, – сказал я ему, – ведь улица Тиволи идет в гору!

– Верно! – ответил он. – Сейчас – в гору. Но я почти не сомневаюсь, что на обратном пути она пойдет вниз. И к тому же на обратном пути мы будем с грузом. А пока устраивайся-ка на тележке.

Я уселся в самой середине тележки – для равновесия.

Стоя за выпуклой оконной решеткой, мать смотрела, как мы отъезжаем.

– Главное, – крикнула она, – берегитесь трамваев!

В ответ отец, желая продемонстрировать, что ему все нипочем, весело заржал, два раза лягнул ногой воздух и пустился галопом навстречу приключениям.

Мы остановились в конце бульвара Мадлен перед неказистой темноватой лавчонкой. Весь тротуар перед ней был загроможден разношерстной мебелью, в центре возвышался допотопный пожарный насос, на котором висела скрипка.

Хозяин лавки был очень высокий, тощий и страшно грязный. У него была седая борода и длинные вьющиеся, как у трубадура, волосы, выбивавшиеся из-под большой широкополой шляпы, какие обычно носят художники. Он с меланхоличным выражением лица курил длинную глиняную трубку.

Отец уже побывал у него и попросил оставить за ним кое-какую «мебель»: комод, два стола и несколько связок полированных деревяшек, из которых, как утверждал старьевщик, можно собрать шесть стульев. Тут были также маленький диванчик, теряющий свои внутренности, как раненный быком конь, три продырявленных матраса, наполовину выпотрошенные соломенные тюфяки, шкафчик для посуды без полок, глиняный сосуд, отдаленно напоминающий петуха, и предметы домашней утвари, сплоченные ржавчиной в настоящий сервиз.

Старьевщик помог нам погрузить все это добро на тележку, которая выставила свою подпорку совсем точно так же, как ослы весной выставляют кое-что иное. Затем все это было крепко перевязано веревками, которые от долгого употребления разлохматились. И только потом наступило время торговаться. Что-то прикинув в уме, старьевщик пристально взглянул на отца и проговорил:

– С вас пятьдесят франков!

– Ого, – сказал отец, – это слишком дорого!

– Дорого, но красиво. Это комод, относящийся к определенной эпохе! – возразил старьевщик, указав пальцем на источенную жучками развалину.

– Охотно верю, – ответил отец. – Комод, безусловно, стильный и относится к какой-то эпохе, да только не нашей!

Старьевщик состроил брезгливую мину и сказал:

– Вы так любите модерн?

– Черт побери! – отпарировал отец. – Я все это покупаю не для музея, а для того, чтобы пользоваться.

Старик был заметно опечален этим признанием.

– Значит, на вас не производит никакого впечатления, что этот предмет обстановки, может быть, видел королеву Марию-Антуанетту в ночной рубашке?

– Он в таком состоянии, – ответил отец, – что я нисколько не удивился бы, узнав, что он видел самого царя Ирода в кальсонах!

– Тут я вынужден вас поправить, – сказал старьевщик, – и сообщить следующее: у царя Ирода, может быть, и были кальсоны, но комода не было! Тогда существовали лишь сундуки с золотыми гвоздями и деревянная посуда. Я все это говорю, потому что я человек честный.

– Безмерно вам благодарен, – сказал отец, – но, раз вы человек честный, вы все это мне уступите за тридцать пять франков.

Старьевщик перевел взгляд с отца на меня, покачал головой, скорбно улыбнулся и объявил:

– Это никак невозможно, потому что я должен пятьдесят франков домовладельцу, который сегодня в полдень придет за деньгами.

– Значит, – возмутился отец, – если бы вы ему были должны сто франков, вы посмели бы запросить с меня и столько?

– А что делать?! Где, по-вашему, мне их взять? Заметьте, если бы я был должен ему только сорок, я спросил бы с вас сорок. А должен был бы тридцать, то с вас было бы тридцать…

– В таком случае, – резонно заметил отец, – я лучше приду завтра, когда вы с ним расплатитесь и у вас уже не будет никакого долга…

– О, теперь это уже невозможно! – воскликнул старьевщик. – Уже ровно одиннадцать. Раз попали в эту историю, то вам не отвертеться. Впрочем, согласен: сегодня вам и впрямь не повезло. Однако от судьбы не убежишь! Вы молодой, здоровый, стройный как тополь, и оба глаза при вас, так что, пока на свете существуют горбатые и кривые, вы не имеете никакого права роптать на судьбу. Итак, с вас пятьдесят франков!

– Прекрасно, – сказал отец, – в таком случае мы сейчас свалим всю эту рухлядь на землю и отправимся к другому старьевщику. Малыш, развязывай веревки!

Старьевщик схватил меня за руку и закричал:

– Подождите!

Он посмотрел на отца с каким-то печальным негодованием, покачал головой и проговорил, обращаясь ко мне:

– Какой он у тебя горячий!

Подойдя к отцу, он торжественно объявил:

– О цене больше спорить не будем. Пятьдесят, и ни франком меньше. Но можно добавить товару.

С этими словами он вошел в лавку.

Отец торжествующе подмигнул мне, и мы проследовали за ним.

Лавка была забита шкафами, облезлыми зеркалами, касками, стенными часами, чучелами зверей; все это громоздилось, образуя некое подобие крепостной стены.

Старьевщик погрузил руку в эту свалку и стал извлекать оттуда разные предметы.