Бернхард Шлинк - Ольга

– Избалован? – Герберт еще больше повернулся к Ольге, он смотрел на нее, упираясь одной рукой в землю, а другой теребил свои волосы.

– Извини. Нет, ты не избалован. Но ты не понимаешь, каково быть на моем месте. А я не понимаю, что значит быть таким человеком, как ты. Мне кажется, тебе живется легче, чем мне. Или нет, наверное, мне было бы легче на твоем месте и если бы у меня была такая жизнь, как у тебя или у Виктории, и я могла бы без всяких сложностей поступить в женскую гимназию, а потом в учительскую семинарию. Но может быть, если бы я жила такой жизнью, как у Виктории, я тоже не хотела бы чего-то большего, кроме как стать воспитанницей в пансионе для благородных девиц. – Ольга покачала головой.

Герберт ждал, что она продолжит, но Ольга замолчала.

– Я пошел. – Он встал, мигом вскочила и собака – прежде она лежала, прижавшись к Ольге, а Ольга ее гладила. Теперь собака не спускала преданных глаз с Герберта. Он часто уходил вот так, неожиданно, Ольга давно к этому привыкла. Но каждый раз ее задевало то, что собака, минуту назад ластившаяся, вдруг бросала ее, как чужую.

Герберт уходил, собака прыгала возле него, ей не терпелось припустить во всю прыть вместе с хозяином. Но он, мягко отстранив ее, прибавил шагу. И вдруг остановился и обернулся к Ольге:

– У меня нет денег. Мне дают деньги только на что-нибудь необходимое и ровно столько, сколько эта вещь стоит. Как только у меня появятся свои деньги, я куплю тебе вечное перо.

Герберт пустился бегом, Ольга долго смотрела ему вслед. Он пробежал вдоль лесной опушки, от нее – через свекольное поле, затем свернул на дорогу, уходящую за горизонт, на которой и сам Герберт, и собака становились все меньше, меньше и наконец исчезли за линией окоема. Ольга смотрела вслед Герберту с нежной заботой.

Герберт и Ольга влюбились друг в друга. Быть может, этого и не случилось бы, не будь Виктории, которая разом разбила их привычные отношения. На лето пансион закрывался, и Виктория в июле приехала домой. Ольга и Герберт уже радовались предстоящим неделям, когда они будут проводить время втроем, как прежде, однако их ждало разочарование. У Виктории было на уме совсем другое. Она получила несколько приглашений на балы и праздники в соседние дворянские усадьбы и рассчитывала, что Герберт будет ее сопровождать как кавалер. Ольгу она не забыла. Пригласила ее, поскольку так принято у воспитанных людей, один раз на прогулку и на чашку чая. Но потом призналась брату, что с этой простой девушкой ей не о чем разговаривать.

– Она хочет стать учительницей! Ты помнишь фройляйн Поль, старую деву, которая давала нам уроки вместо заболевшего учителя? И такой вот хочет стать Ольга? Что ж, в дамских модах она смыслит ничуть не больше, чем фройляйн Поль. Я хотела помочь, показать ей, что надо носить рукавчики с буфами и узкие юбки, а она так на меня посмотрела, как будто услышала какую-то польскую тарабарщину. Кстати, сама-то она наверняка знает польский. У нее славянские черты лица, верно? А имя? Ольга Ранке! Это же славянское имя? И почему она так важно держится со мной? Как будто она мне ровня! Должна бы радоваться, что ее учат благородным манерам и показывают, как надо одеваться.

Герберт почувствовал обиду. Это Ольга-то недостаточно хороша? Лицом не вышла? При следующей встрече с Ольгой он внимательно вгляделся в ее лицо. Высокий и широкий лоб, резко очерченные скулы, зеленые глаза, слегка раскосые и просто чудо какие лучистые. Могли бы ее подбородок и нос быть чуть меньше или губы чуть полнее? О нет, когда на ее губах играла улыбка, когда ее губы произносили какие-то слова, они были такими живыми, такими покоряющими, и под стать Ольгиным губам были ее нос и подбородок. Вот даже и сейчас, когда Ольга, беззвучно шевеля губами, что-то заучивала.

Взгляд Герберта скользнул по Ольгиной шее, задержался на высокой груди, на едва угадывающейся под юбкой линии бедра и остановился на голых лодыжках и ступнях. Устраиваясь с учебником на опушке, Ольга снимала туфли и чулки. Герберт не раз видел ее лодыжки и ступни, однако еще никогда их не разглядывал, как и ямочку возле щиколотки, и округлость пятки, и нежные пальцы, и голубоватые жилки. Ему так хотелось прикоснуться к ее ножкам.

Ольга подняла глаза на Герберта:

– Что ты так на меня смотришь?

Он покраснел:

– Я не смотрю на тебя.

Они сидели друг против друга, оба поджав по-турецки ноги, у нее в руках была книга, у него – нож и деревянная палочка. Он опустил голову.

– Я думал, что хорошо знаю твое лицо. – Он покачал головой и срезал ножом несколько стружек с палочки. – Сейчас… – он поднял голову и посмотрел Ольге в глаза, – сейчас я хочу все время смотреть на него, на твое лицо, твою шею, и затылок, и твои… – на тебя. Никогда я не видел такой красоты.

Она тоже залилась краской. Они смотрели друг другу в глаза, словно забыв обо всем и вложив в этот взгляд всю душу. И обоим не хотелось отвести взгляд и снова стать прежними Ольгой и Гербертом. Потом Ольга улыбнулась и сказала:

– Ну что же мы делаем! Я не могу учиться, когда ты на меня смотришь. И когда я на тебя смотрю.

– Мы поженимся, и тогда ты перестанешь учиться.

Ольга, подавшись вперед, положила руки ему на плечи:

– Ты никогда не женишься на мне. Сейчас ты слишком молод для женитьбы, а позднее твои родители найдут для тебя более подходящую партию. У нас один год – до того как ты поступишь в гвардию, а я в семинарию. Год! Нам только нужно договориться, – она снова улыбнулась, – когда мы будем смотреть друг на друга и когда я буду учиться.

До глубокой осени Герберт и Ольга встречались наедине у лесной опушки или на охотничьей вышке. Здесь Ольга училась, сюда к ней приходил Герберт. Но в октябре похолодало, а в ноябре выпал первый снег. У Ольги были ключи от церкви, их дал ей органист, чтобы она могла заниматься игрой на органе и по воскресеньям иногда замещать органиста во время службы. И она училась в холодной церкви, которую протапливали только в часы богослужений. Здесь было теплее, чем на улице, и, как казалось Ольге, даже теплее, чем у бабушки, – у той хоть и топилась печь, но от ворчливости и суровости старухи Ольгу знобило хуже, чем от мороза. Ольга ведь не догадывалась, что бабушка тяжело переживает предстоящее прощание с внучкой, потому и держится особенно холодно и сердито; да этого и сама бабушка не понимала.

В церкви, построенной в 1830 году в стиле классицизма и круглой, почти как ротонда, имелась особая ложа с местами для попечителей общины, эта ложа вместе с попечением о церкви перешла к семье Герберта от прежних знатных владельцев поместья. Герберт терпеть не мог сидеть в ложе, где он каждое воскресенье был выставлен на виду у всей деревенской общины, пялившей на него глаза. Поэтому он не сразу вспомнил, что там есть отдельная печка, вернее, под полом проходила труба дымохода, а печка топилась под лестницей. Когда настали морозы, то и в ложе поднимался пар от дыхания. Но пол все-таки не обжигал холодом, навес наверху и невысокий барьерчик немного защищали от потоков ледяного воздуха, наплывавшего из церкви, на скамьях были мягкие подушки, а Ольга, пока читала учебники, связала длинный толстый свитер для Герберта и такой же себе. Герберт фантазировал вслух о том, что мог бы просидеть в охотничьем укрытии не один зимний день, чтобы подстрелить матерого оленя-вожака, которого отец Герберта подстерег в лесу, да промахнулся.