Лара Вапняр - Пока еще здесь

В глубине комнаты стоял старый диван, мама любила устроиться на нем с маленькой Региной и разбирать с ней всякие семейные реликвии. Фотографии, письма, разные старые побрякушки. Больше всего Регине нравились пуговицы. Они хранились в большой жестяной коробке, и до чего же здорово было открыть крышку – надо тянуть изо всех сил, но иногда она заедала, и Регина поддевала ее кухонным ножом – и погрузить руки в эту мешанину форм, материалов и цветов. А потом Регина так и эдак раскладывала пуговицы на столе – по размеру, по цвету, по узорам, в художественном беспорядке, – и мама, бывало, посмотрит и скажет: “О, а эту я помню! Она от моего старого синего шерстяного платья”. Или “Эта золотая – от формы твоего дедушки”. На этом диване Регина спала и на нем несчетные часы проплакала по Сергею. Она так много плакала, что обои рядом с подушкой отсырели и покоробились. Именно мама в тот ужасный период была все время рядом. Она не донимала вопросами, не говорила гадостей про Сергея, в отличие от всех друзей не требовала, чтобы Регина разобралась с Сергеем, отомстила Вике или отвлеклась на кого-нибудь. Она просто выводила Регину гулять, кормила, приносила почитать разные книжки, но самое главное – не дергала и не приставала. Мама дала лишь один совет: “Не показывай ему, как тебе плохо. Это не поможет, а тебе станет только хуже”. И Регина прислушалась. Она максимально отдалилась от Сергея с Викой, а если они все же случайно пересекались, как могла, старалась держаться как ни в чем ни бывало. И это сработало. Она столько усилий потратила, изображая, что ничуть не страдает, что это отвлекло от страданий.

Регина научилась жить работой, с головой уходить в тексты. Случались дни, когда она работала по двенадцать, а то и по четырнадцать часов, когда буквы уже начинали плыть перед глазами, а задница немела и от долгого неподвижного сидения казалась куском замороженного мяса. Может, поэтому Регина так преуспела. Ей доверяли все более важных авторов, а однажды выпал по-настоящему счастливый билет: книга знаменитого русского писателя в изгнании, который писал исключительно на английском. Он был в таком восторге от ее перевода, что прислал рекомендательное письмо и был готов устроить в любую из европейских творческих резиденций, где у него имелись связи. Посыпались предложения преподавательской работы, приглашения на семинары и в резиденции для писателей. Последние были единственным местом, где у Регины намечалось что-то похожее на личную жизнь.

На французской вилле Мон-Нуар она побывала шесть раз, заливалась даровым бордо и имела романы с тремя французскими писателями.

В швейцарском Доме писателей в замке Лавиньи она побывала четырежды, дремала в библиотеке с привидениями, ела отменные супы и имела роман с милейшим немецким писателем, страдавшим страхом выступлений на публике.

В международную писательскую резиденцию в Хоторндене, в Шотландии, она приезжала дважды, ела овсянку на завтрак и лишь однажды занялась сексом (во второй визит) с Беном, американским переводчиком русской литературы, обожавшим все русское и одевавшимся, как персонаж из романа Тургенева. После они еще много месяцев переписывались, главным образом помогая друг другу с разными непонятными культурными отсылками. Слоновий чай? – спрашивал он. – Что это такое? И Регина отвечала, что автор имел в виду советский индийский чай со слоном на коробке.

Были еще Центр Белладжо и Фонд Больяско в Италии. В Белладжо она столько пила и ела, что засыпала, едва коснувшись головой подушки. Ее любовник, страстный польский художник в бородавках, был этим недоволен. Он сообщил, что без ума от нее, а потом признался, что обручен и скоро свадьба.

Как тяжко было возвращаться в Москву после этих путешествий. Выходить из Шереметьево в холод и тьму, дрожа в легоньком итальянском плаще. Идти по вонючим переулкам, перешагивать через лужи. И сердце екало всякий раз при виде подозрительного прохожего. После возвращения она неделями пребывала в унынии. Иногда периоды уныния были дольше самих поездок.

Но было кое-что похуже холода и мрачности окружающей жизни. В России Регина словно сразу утрачивала сексуальную привлекательность. Моментально и необратимо, как будто уже на шереметьевской таможне с нее снимали драгоценный слой ее притягательности. То, что казалось в ней необычным и прекрасным иностранным любовникам, совершенно не интересовало русских мужчин. Изредка у нее случались короткие интрижки с русскими, но в основном за пределами писательских резиденций она вела монашескую жизнь. Иногда ее заграничные романы продолжались в виде бурной переписки, но это либо утомляло, либо расстраивало. Польский художник еще долго слал ей страстные мейлы, но Регина не могла отделаться от картинки, как он, нажав кнопку “отправить”, захлопывает ноутбук, залезает в кровать и нежно прижимается к жене. Именно это, а не секс, вызывало в ней жгучую ревность – лечь спать рядом с теплым родным телом, проснуться утром и увидеть любимое родное лицо.

Регина была интровертом, так что и друзей у нее тоже было немного, собственно, после отъезда Сергея, Вики и Вадика – почти никого. Только мама не давала ей ощутить себя безнадежно одинокой. Регина любила их долгие прогулки вдвоем, их кухонные чаепития, болтовню о давно умерших писателях, как будто это их старые добрые знакомые.

За всю жизнь у Регины с матерью вышли только две ссоры. Первая – из-за Регининого аборта. Регина забеременела в свою последнюю поездку на виллу Мон-Нуар. Ей тогда только-только исполнилось тридцать. Отцом был средненький французский писатель, дома его ждали жена и трое детей. Мать Регины была категорически против аборта. Она нарисовала себе картину, как они вдвоем воспитывают ребенка, такое маленькое неделимое целое, и бог с ними, с мужчинами. Но как раз мысль о ребенке, который навсегда привяжет ее к матери, и пугала Регину. С ребенком она уже никогда не выйдет замуж и даже просто не переедет. Им хорошо жилось вдвоем, но все же Регина надеялась, что когда-то у нее будет и своя жизнь, более свободная, более независимая. А еще она сомневалась, что из нее выйдет хорошая мать. “Ты вообще способна по-настоящему полюбить другого человека?” – как-то написал ей польский художник. Она не знала. Ей было невыносимо плохо, когда Сергей ушел к Вике, но, может, больше страдала уязвленная гордость?

Регина решилась и сделала аборт. Неудачно. С осложнениями, после которых она уже не могла иметь детей. После операции, последовавшей за самой процедурой, Регину мучили непроходящие боли, подчас такие острые, что казалось, будто из нее снова и снова выскребают ребенка. Что до душевных страданий, Регина не слишком переживала. Она даже призналась себе, что испытывает некоторое облегчение. Не всем дано иметь детей. Совершенно раздавлена была мать, но не Регина.