Лара Вапняр - Пока еще здесь

Вторая размолвка случилась, когда университет в Берлине предложил Регине двухгодичный курс преподавания. Она была вне себя от счастья и уже распланировала свою новую жизнь до мельчайших подробностей. Она подучит немецкий, произведет впечатление на студентов и коллег, будет ходить на концерты и вернисажи, встречаться с интересными людьми, есть теплый яблочный штрудель в маленьком кафе в Тиргартене в компании европейских профессоров. И снова то, что русские мужчины находили непритязательным, будет считаться загадочным и пленительным. С мамой Регина не видела никакой проблемы. Они станут часто ездить друг к другу. С предложенной зарплатой они легко смогут позволить себе эти путешествия. Но мать не разделяла Регининого энтузиазма. Она сказала, что, если Регина хочет преподавать, ей следует найти работу в Москве. Здесь она гораздо лучше устроится. Регина была непреклонна. Мать проплакала три дня, а потом начала заболевать. Стала жаловаться на ноющую боль в желудке, на несварение, усталость, артритные боли в коленях. Она даже похудела. Сказала, что все это мучает ее довольно давно, но она не хотела волновать Регину. Регина была уверена, что мать делает это нарочно. Ну, не то чтобы симулирует, но сознательно навлекает на себя болезнь, чтобы не отпустить Регину. Были очень некрасивые скандалы. Были произнесены слова, при мысли о которых Регину потом еще долго корчило от стыда. Потом были мотания по врачам. Анализы. Ожидания результатов. Регина в нетерпении ждала доказательств того, что мать здорова как бык, а значит, можно наконец принять предложение из Берлина. Потом пришли результаты анализов. Запущенный и быстро прогрессирующий рак. Сильнее всего Регину оглушило выражение лица матери в то утро, когда они получили известие. Пристыженное, извиняющееся, полное страха за дочь. “Я не хотела так с тобой поступить”, – сказала она. Она действительно не хотела отпускать Регину, но не такой ценой.

Через три месяца она умерла. Тетя Маша и еще какие-то мамины подруги приходили помочь, два раза в неделю приезжала сиделка, но почти все остальное время рядом с матерью была Регина, и ей выпало быть свидетелем того, как ее большая, сильная мама стремительно превратилась в иссохший труп. “Она хотя бы не страдала от боли”, – говорили ей мамины подруги. Это правда, она не страдала от боли – из-за решения опробовать изнурительное и, по сути, бессмысленное лечение, а также благодаря морфину, который удалось достать, продав большую часть прадедовых картин. И все равно ужас наблюдать за тем, как ее мать, живого человека, стирают с лица земли, не поддавался никаким словам.

За несколько лет до того Регина перевела американский бестселлер “Принять смерть”. Одна глава называлась “Стадии умирания”. Приближение смерти описывалось там поступательно и в подробностях, казавшихся абсурдно конкретными.

За две-три недели до смерти больной/ая сляжет в постель и большую часть времени будет спать.

За одну-две недели до смерти больной/ая утратит аппетит и ясность сознания.

За день-два до смерти его/ее глаза подернутся пеленой.

За несколько часов до смерти температура тела упадет, и кожа в области коленей, ступней и рук покроется синюшно-бордовыми пятнами.

Не может быть, думала тогда Регина, возясь с переводом. Невозможно же, чтобы у всех все было одинаково!

Но, очевидно, так оно и было. У всех одинаково. Мать слегла за три недели до смерти. “Регина, я еще немножко посплю, ладно?” – говорила она с жалобным лицом ребенка. “Ой, такой вкусный суп, можно я потом доем?” Вскоре начались и проблемы с сознанием. “Как ты определяешь время? Вот, например, с этими часами – что надо делать с цифрами? Складывать?” А потом: “Ты моя мама, да ведь?”

Чем ближе к смерти, тем чаще и чаще она обращалась к Регине как к матери.

– Мама, где ты была?

– Я только в туалет сбегала.

– Но ты мне нужна. Я расплакалась, вот как ты была мне нужна!

Вот это и будет мой единственный опыт материнства? – думала про себя Регина, отворачиваясь, чтобы скрыть слезы. Она старалась вызвать в себе материнское чувство, когда гладила теплый пушок на ее голове; когда держала ее за руку, сухую и легкую, как осенний лист; когда шептала: “Все хорошо”. Не получалось. Она не чувствовала себя матерью; она чувствовала себя ребенком, испуганным брошенным ребенком.

В день смерти мамин взгляд потерял концентрацию, и глаза подернула пелена. Потом ступни и руки покрылись синюшно-бордовыми пятнами. Потом она умерла.

Она полностью соблюла алгоритм из книжки.

Было нечто оскорбительное, нечто унизительное в универсальности смерти. Мать Регины, которая всю жизнь отказывалась жить по правилам и быть как все, в конце концов все равно умерла как все. Регину охватили тоска и ярость. Или скорее, пока были силы, она пребывала в ярости и погрузилась в тоску, когда ярость опустошила ее.

Подруги матери позаботились о похоронах и пытались позаботиться и о Регине, но она не могла вынести их внимания. Особенно настойчива была тетя Маша. В результате Регина сказала ей, что уезжает в Канаду повидать отца, и то же самое сообщила редактору Инге, чтобы отделаться от их приходов и звонков. На самом же деле она так и не сказала отцу. И друзьям тоже. Она упоминала, что мать болеет, но не говорила, насколько это серьезно. А теперь Регина просто не могла заставить себя позвонить. “Вадик, мама умерла”. “Сергей, мама умерла”. “Вика, мама умерла”. Ее трясло от одной мысли взять трубку и произнести эти слова вслух. Как вообще возможно передать весь ужас произошедшего в этих трех будничных словах? Регина забросила работу, не смотрела почту, не отвечала на звонки, она просто лежала и плакала, пока не проваливалась в сон. Почти не ела. Она похудела на восемь килограммов, когда спустя полтора месяца после похорон Вадик позвонил в дверь. У него была пересадка в Москве по дороге из Минска (где он набирал белорусских программистов) в Нью-Йорк. Он пытался связаться с Региной, но поскольку она не отвечала ни на звонки, ни на мейлы, приехал прямо домой. Она так выгорела и ослабла от недоедания, что едва доплелась до двери. “Вадик, – произнесла она, – мама умерла”, – и разрыдалась. Вадик отменил все планы, поменял билет и пробыл с ней неделю, а потом настоял, чтобы она приехала к ним всем в Нью-Йорк. Он был готов купить билет и помочь с визой.

Обо всем этом Регина рассказала Бобу в первые месяцы их отношений, в период ненасытной близости. Они лежали в обнимку на его огромном диване. Они проговорили уже бог знает сколько; было поздно, в комнате стало темно, но они не включали свет.

– Я до сих пор не знаю, что это было, – сказала Регина. – Может, она подсознательно хотела меня наказать за попытку бросить ее? Или это был дар свободы? Она знала, как я хотела свободы, но понимала, что не в силах дать мне ее, пока жива. И тогда она умерла.