Элис Манро - Друг моей юности (сборник)

В одно прекрасное воскресное утро мы заметили среди парочек, возвращающихся из церкви, некоего просоленного джентльмена и одну литературную даму – оба уже утратили нежный цвет юности, но еще не прихвачены морозом преклонных лет. Можем ли мы сделать определенные выводы?

«Страж» все время подпускает какие-нибудь намеки.

Могут ли они сделать определенные выводы? Ухаживание ли это? У Альмеды Рот есть деньги – наследство отца – и собственный дом. Она еще достаточно молода, чтобы родить одного-двух детей. Она хорошая хозяйка, печет причудливые торты с глазурью и затейливо украшенные корзиночки – талант, частый у старых дев. (Почетное упоминание на конкурсе городской осенней ярмарки.) Внешность у нее вполне приятная, и фигура, конечно, гораздо лучше сохранилась, чем у ее замужних ровесниц, не пострадала от деторождения и домашней работы. Но почему женихи обходили ее раньше, когда она только вступила в брачный возраст, в городе, где женщинам положено выходить замуж и рожать? Девушкой она была невесела – возможно, в этом дело. Кончина брата и сестры, а затем матери (которая, кстати говоря, за год до смерти утратила рассудок и слегла в бреду) омрачили ее нрав, так что ее нельзя было назвать приятной собеседницей. И потом, вся эта одержимость чтением, поэзией – в молодой девушке она была изъяном, препятствием к браку, в отличие от зрелой женщины, которой, в конце концов, надо чем-то убивать время. И вообще, она уже лет пять как опубликовала свою книжку, так что, может быть, наконец успокоилась. А может, ее просто поощрял честолюбивый, начитанный отец.

Все считают само собой разумеющимся, что Альмеда Рот видит в Джарвисе Полтере будущего мужа и согласится, если он сделает ей предложение. И она в самом деле о нем думает. Она не хочет строить воздушных замков, чтобы не опростоволоситься. Она хочет дождаться, пока он подаст отчетливый знак. Если бы Полтер по воскресеньям ходил в церковь не только утром, но и вечером, иногда им пришлось бы возвращаться уже затемно. Он нес бы фонарь (уличного освещения в городе еще нет). Он раскачивал бы фонарем, освещая дорогу перед ножками дамы, и заметил бы, какие они узкие и изящные. Он придерживал бы ее под локоть при сходе с тротуара. Но он не бывает у вечерни.

Он также не заходит за Альмедой утром по воскресеньям, чтобы идти на службу вместе. Это было бы равносильно официальному объявлению. Он провожает ее из церкви, проходит мимо своих ворот до ее дома; здесь он приподнимает шляпу и удаляется. Она никогда не приглашает его зайти – для одинокой женщины это немыслимо. Если мужчина и женщина (все равно какого возраста) находятся наедине в закрытом помещении, люди имеют право предполагать что угодно. Спонтанное самовозгорание, приступ страсти, внезапный блуд. Грубый инстинкт, триумф чувственности. Какие же притягательные перспективы видят друг в друге мужчины и женщины, предполагая подобную опасность! И как часто, зная об опасности, должны они думать о перспективах!

Идя рядом с ним, Альмеда обоняет запахи его мыла для бритья, масла для бороды, трубочного табака; мужские запахи кожи, шерсти и льна от его одежды. Правильная, солидная, тяжелая одежда – совсем как та, что Альмеда когда-то чистила, крахмалила и гладила для отца. Она скучает по этой работе – ей не хватает благодарности отца, его мрачной, но благожелательной тирании. Одежда Джарвиса Полтера, его запахи, жесты – от всего этого у Альмеды экстатически покалывает кожу на ближнем к нему боку и кроткая дрожь пробегает по телу, вздыбливая волоски на руках. Значит ли это, что Альмеда в него влюблена? Она грезит, как он входит в ее – их – спальню в кальсонах, нижней рубашке и шляпе. Альмеда знает, что этот наряд нелеп, но в ее грезах он таким не выглядит; Джарвис серьезен и целеустремлен, как бывает во сне. Он входит, ложится на кровать рядом с Альмедой и собирается заключить ее в объятия. Но ведь, конечно же, он должен для этого снять шляпу? Альмеда не знает – в этот миг ее охватывает радостная покорность, она подавляет вздох наслаждения. Он будет ее мужем.

Она подметила одну черту у замужних женщин: они часто изобретают своих мужей. Приписывают им предпочтения, мнения, диктаторские замашки. О да, говорят они, мой муж чрезвычайно разборчив. Он не приемлет турнепс ни в каком виде. Он в рот не берет жареное мясо. (Или: он в рот не берет ничего, кроме жареного мяса.) Он требует, чтобы я одевалась только в синее (или коричневое). Он терпеть не может органную музыку. Он считает, что женщина, выходя из дому, обязана надеть шляпу. Он убьет меня, если я хоть раз закурю. Так мужчины – растерянные, не глядящие в глаза – подвергаются переделке, и из них выходят мужья, главы семейств. Альмеда Рот не может представить себя в роли жены, переделывающей мужа. Ей нужен муж, не требующий доделок, уже твердый, решительный, загадочный для нее. Она не ищет родную душу. Ей кажется, что мужчины – за исключением ее отца – лишены чего-то важного, некого любопытства. Конечно, это необходимо, иначе они не смогут выполнять свое жизненное предназначение. Вот сама она, узнав, что под землей лежит соль, стала бы искать способ добыть и продать ее? Вряд ли. Она бы погрузилась в мысли о древнем море. А Джарвис Полтер не тратит время на бесплодные размышления, и совершенно правильно.

Вместо того чтобы зайти за ней утром перед церковной службой, Джарвис Полтер может прибегнуть к другому, более трудоемкому способу объявить о своих чувствах. Он может нанять лошадь и пригласить Альмеду покататься за городом. Если он так сделает, Альмеда будет одновременно рада и огорчена. Рада быть рядом с ним, сидеть в повозке, когда он правит, на виду у всего мира получать знаки его внимания. А огорчена тем, что загородная прогулка для нее пропадет – все застит его беседа, разговоры, интересные только ему. Альмеда много писала о природе в своих стихах, но на самом деле для встречи с природой нужно упорство: требуется преодолеть немало препятствий. Кое на что приходится закрывать глаза. Навозные кучи, конечно. Заболоченные поля, где торчат высокие обугленные пни и лежат огромные вороха срубленных кустов – их спалят, когда выдастся подходящий день. Блуждающие ручейки спрямлены и превращены в канавы с высокими глинистыми берегами. Поля и пастбища кое-где огорожены большими неуклюжими древесными комлями; другие – изгородями из жердей. Деревья вырублены везде, вплоть до лесных делянок. На всех делянках лес уже порослевый, вторичный. Ни вдоль дорог, ни вокруг ферм деревьев нет – только молодые чахлые саженцы. Видны скопления сараев из неотесанных бревен (огромные амбары, которые будут преобладать в этих полях в ближайшие сто лет, только начали строить), унылые бревенчатые домишки, через каждые четыре-пять миль попадается жалкое село с церковью, школой, лавкой и кузницей. Голая местность, только что выгрызенная у леса, но уже кишащая людьми. На каждой сотне акров стоит ферма, на каждой ферме живет семья, в каждой семье по десять-двенадцать детей. (Отсюда пойдут – уже пошли – волны переселенцев дальше на север и на запад.) Это правда, что по весне на вырубках можно собирать цветы, но сначала надо пробиться через стада рогатых коров.