Паоло Коньетти - Восемь гор

Чуть выше у реки стояло одинокое строение вроде сторожки. Оно постепенно разваливалось среди зарослей крапивы, кустов малины и сохнувших на солнце осиных ульев. В деревне было полно таких развалюх. Бруно положил руки на каменные стены поближе к углу, где было много трещин, подтянулся и в два счета залез в окно первого этажа.

– Давай! – крикнул он, выглядывая из окна. Но он забыл меня подождать – то ли дело казалось ему пустяковым, то ли ему не приходило в голову, что мне нужна помощь, или он просто привык, что в жизни каждый справляется сам. Я, как умел, попытался повторить за ним. Под руками я чувствовал шероховатый, теплый, сухой камень. Оцарапавшись о подоконник, я заглянул внутрь и увидел, что Бруно спускается с чердака по приставной лестнице. Видимо, решил, что я последую за ним повсюду.

В полутьме я увидел помещение, разделенное низенькими перегородками на четыре равные части, напоминавшие ванны. Пахло плесенью и сгнившим деревом. Постепенно, когда глаза привыкли к темноте, я заметил, что на полу валяются железные банки, бутылки, старые газеты, рваные рубашки, дырявые башмаки, ржавые инструменты. Бруно склонился над большим, гладким, белым камнем в форме колеса, лежавшем в самом углу.

– Что это? – спросил я.

– Жернов, – ответил он. – Мельничный камень.

Я тоже наклонился взглянуть. Мне было известно, что такое жернов, но я никогда не видел его своими глазами. Я протянул руку. Камень был холодный, скользкий, отверстие в центре заросло мхом, который прилипал к подушечкам пальцев, словно зеленая грязь. Царапины на руках горели.

– Надо его поставить, – сказал Бруно.

– Зачем?

– Тогда он покатится.

– Но куда?

– Как куда? Вниз. Куда же еще?

Я покачал головой, не понимая. Бруно терпеливо объяснил:

– Мы его поставим. Выкатим наружу. А потом пустим вниз, в реку. Тогда рыбины выпрыгнут из воды, и мы их съедим.

Затея Бруно показалась мне грандиозной и невыполнимой. Жернов был для нас слишком тяжел. Но было до того здорово воображать, как он покатится вниз, до того здорово думать, что мы на такое способны, что я не стал возражать. Наверное, до нас кто-то уже пытался это проделать, потому что между жерновом и полом были вбиты два клина. Как раз чтобы поднять жернов с земли. Бруно нашел крепкую палку – рукоятку мотыги или лопаты и камнем принялся забивать ее в отверстие, словно гвоздь. Когда кончик вошел, он затолкал под рукоятку камень и прижал его ногой.

– Помоги мне, – велел он.

– Что мне делать?

Я встал рядом. Надо было вдвоем тянуть вниз, используя вес наших тел, чтобы приподнять жернов. Мы оба повисли на рукоятке, и когда мои ноги оторвались от пола, я на мгновение почувствовал, что жернов пошевелился. Бруно все рассчитал правильно, лучшего рычага было и не придумать, но старая деревянная рукоятка согнулась под нашим весом, заскрипела и с треском сломалась, мы свалились на пол. Бруно поранился. Выругался и затряс рукой.

– Больно? – спросил я.

– Чертов камень, – буркнул он, посасывая ранку. – Рано или поздно я тебя отсюда достану. – Потом он вскарабкался по лестнице и исчез наверху, подгоняемый злостью. Я услышал, как он выпрыгнул из окна и убежал.

Вечером я лежал в постели, но сон не шел. Я был перевозбужден: в детстве я проводил все время один и не привык делать что-то вдвоем. Я думал, что и в этом похож на отца. Но в тот день я испытал нечто новое – неожиданную близость к другому человеку, которая одновременно притягивала и пугала, словно тропинка по неизведанной местности. Чтобы успокоиться, я попытался что-нибудь вспомнить. Я думал о речке: о заводи, о каскаде, о форели, которая слабо шевелила хвостом, чтобы не двигаться с места, о плывущих по воде листьях и ветках. О том, как форель прыгает на добычу. Я начал кое-что понимать: для речной рыбы все появляется с горы – насекомые, веточки, листья, все что угодно. Поэтому рыба смотрит вверх и ждет: вдруг что-то появится. “Если точка, где ты погружаешься в реку, это настоящее, – думал я, – значит, прошлое – это вода, которая протекла мимо тебя: она ушла вниз, в ней для тебя больше ничего нет, а будущее – вода, которая спускается сверху, принося опасности и неожиданности. Прошлое ниже, будущее выше. Так и надо было ответить отцу. Какова бы ни была наша судьба, она живет в горах у нас над головами”.

Потом и эти мысли медленно развеялись, я прислушался. Я уже привык к ночным звукам и узнавал их. “Вот это, – думал я, – журчит вода в поилке. Это колокольчик на шее у собаки, которая разгуливает по ночам. Это – электрическое жужжание единственного в Гране фонаря. Интересно, слушал ли Бруно у себя в постели те же звуки?” На кухне мама перевернула страницу, дрова потрескивали, нагоняя дрему.

Остаток июля мы виделись каждый день. Или я приходил к нему на пастбище, или Бруно натягивал вокруг своих коров провод, подсоединял его к автомобильному аккумулятору и появлялся у нас на кухне. Думаю, ему нравилось не столько печенье, сколько моя мама. Нравилось, что она за ним ухаживала. Она расспрашивала его обо всем открыто, без обиняков, как привыкла на работе, а он отвечал, раздуваясь от гордости, что его история интересна такой любезной синьоре из города. Бруно рассказал, что он самый молодой житель Граны, а еще он последний житель, других детей не ожидалось. Его отец почти целый год отсутствовал, появлялся он редко, в основном зимой, а по весне уезжал во Францию, или в Швейцарию, или в другое место, где шла стройка и требовались рабочие. Зато мама Бруно никогда не уезжала из Граны: в полях за деревней у нее были огород, курятник, две козы и ульи с пчелами; ее единственной заботой было охранять это маленькое королевство. Когда Бруно ее описал, я сразу понял, кто это. Женщина, которую я уже встречал; она то везла тачку, то несла цапку или грабли и проходила мимо, не поднимая головы и не замечая меня. Они с Бруно жили у дяди, мужа нашей хозяйки, владевшего пастбищами и дойными коровами. Сейчас дядя был в горах с двоюродными братьями, которые были старше Бруно: он показал на окно, – туда, где я видел только леса и каменистые склоны, – потом прибавил, что присоединится к братьям в августе, вместе с молодыми коровами: их оставили на него в деревне.

– Ты уйдешь в горы? – спросил я.

– На выгон. Знаешь, что такое выгон?

Я покачал головой.

– Дядя и братья тебя не обижают? – перебила его мама.

– Да нет, – ответил Бруно. – Там дел невпроворот.

– А в школу-то ходишь?

– Да, да.

– Нравится?

Бруно пожал плечами. Сказать “да” не получалось, даже чтобы сделать маме приятное.

– Твои мама и папа любят друг друга?

Теперь он отвел глаза. Скривил рот так, что это можно было понять как “нет”, или “мало”, или “зачем об этом говорить”. Маме такого ответа было достаточно, она не стала расспрашивать, но я понял, что ей что-то не понравилось в их разговоре. Она не отступится, пока не поймет.