Майкл Задурьян - В погоне за праздником

– Управился, Джон? – кричу я ему изнутри.

– Где экран?

– Ох, экран-то я и забыла. Возьму простыню.

Я роюсь в нашем маленьком фанерном сундучке и нахожу целую стопку – сирот, уцелевших от полных, давно изодравшихся комплектов. К чему я не готова, так это к нахлынувшим на меня чувствам. При виде старых простыней, гладко-истертых сотнями стирок за многие годы, я невольно думаю о своей жизни – по крайней мере, о своей замужней жизни – как о череде постельного белья: сначала жесткие белые простыни, мое приданое, со следами первых наших лет, еще неутоленной страсти, потом те же простыни – пожелтевшие от мочи, когда Синди приучилась залезать к нам в постель; пастельные простыни, купленные на восемнадцатом или девятнадцатом году брака (тот момент, когда первоначальные элементы супружеского союза нуждаются в замене – матрасы, радио, полотенца приходят в негодность все разом, напоминая тебе, как долго все это длится), и эти же купленные на замену простыни последовали за нами в средний возраст; потом появилось белье поновее, в полосочку, хлопок с примесью синтетики, из аутлетов, которые нам попадались в дороге (какая роскошь – выбирать из трех-четырех вариантов), они сопровождали нас до исхода среднего возраста и в старость, и это последнее белье сделалось мягким, как шелк, от многократных стирок, а в последнее время загрязнилось, по мере того как Джон утрачивал навыки гигиены, и уже не отделаться от запаха немытого тела, которое готовится к долгому-долгому сну.

Я представляю, как все белье в моем доме – битком набитый шкаф – пойдет с молотка при общей распродаже. Я бывала на распродажах, но мне в голову не приходило купить чье-то постельное белье. Старые простыни слишком интимны, в них слишком много чужих снов.

Я выбираю старую белую простыню, износившуюся почти насквозь, – для нынешних наших целей она подходит в самый раз. Когда я выхожу наружу, Джон стоит у переносного стола и беззвучно плачет.

– Джон, что случилось?

Он глядит на меня, глаза мокрые, красные, полные отчаяния.

– Элла! Черт бы все это подрал! Не могу включить.

Горестно мне видеть его слезы.

– Милый, ничего страшного. Дай я взгляну.

Смотрю внимательнее: он воткнул удлинитель в наружную розетку трейлера, но не подсоединил к удлинителю проектор.

– Все в порядке. Ты просто забыл воткнуть эту вилку.

Джон приподнимает очки, тыльными сторонами запястий вытирает глаза, сильно нажимая, чуть ли не вдавливая их в орбиты.

– Черт бы подрал мою память!

Я целую мужа в щеку и отдаю ему “клинекс”, который держу наготове в рукаве.

– Полно. Давай слайды посмотрим.

Долгий закат над озером Сент-Клэр. Наша дочь Синди, подросток, прохлаждается на веранде. Виден лишь ее силуэт, только-только проступающие контуры нового, девичьего тела на фоне яростно-оранжевого неба с золотистым отливом и прожилками барвинка. Теперь цвета кажутся искусственными, красный со временем стал резче, гиперреальность, как в моих снах, когда они бывают цветными (я чувствую себя такой старой, что порой удивляюсь и озвучке в моих снах). Это коттедж, где мы провели столько летних выходных вместе с моим братом, сестрами и их семьями.

– Кто это, Джон? – проверяю я мужа. – Ты знаешь, кто это?

– Разумеется, знаю. Это Синтия.

– Правильно.

Я беру пульт и переключаю слайд. Следующий – мы все вместе, вчетвером, прекрасный снимок; Джон, наверное, выставил таймер, чтобы успеть присоединиться к нам. Мы все в шортах, ярких рубашках и блузах после долгого дня на природе. Загорелые и счастливые, за исключением только Синди, которая куксится – скорее всего, из-за какого-то парня.

– Славный снимок, Джон.

– Ага.

Несколько слайдов спустя мы оказываемся на кухне старого коттеджа. Мой младший брат Тед, его жена Стелла и с ними трое детей – Терри, Тед-младший и Тина. Некоторые родители непременно желают дать всем детям имена на одну букву, и мне всегда было чуточку жаль Стеллу, чья буква оказалась соседней с Т, но все же не совпала.

И моя старшая сестра Лена здесь со своим выводком. Эл, ее пьяница муж, наверное, накачивался в тот момент в гараже. Он почти все свободное время проводил там, поближе к холодильнику с пивом, потому, когда его настиг цирроз, никого из нас это не удивило.

– Похоже на вечеринку, – говорит Джон.

– Всего лишь семейный ужин.

Люди на слайде собрались вокруг стола, берут, кто до чего дотянется. На столе оставшееся с обеда мясо, чипсы, макаронный салат, желатиновый десерт, мисочки с соусом и крекеры, бутылки газировки – красной, оранжевой, зеленой – с названиями, которые я едва припоминаю, – “Аптаун”, “Уинк”, “Таун клаб”. И таких фотографий за годы набираются десятки, думаю я, – огромные массы еды, тесно уставленные посудой столы. Я думаю о людях на слайдах – большинство уже покинуло нас, кто умер от инфаркта, кто от рака, нас всех сгубила еда, которую мы так любили, наши шезлонги и послевоенное довольство, на каждой фотографии люди становятся крупнее и крупнее, раздаются от благополучия.

Но сегодня этот снимок заинтересовал меня – вернее, меня заинтересовала я сама. Почему нас всегда привлекает собственный отпечаток на фотографии? Даже в моем нынешнем возрасте это никуда не девается. На снимке я стою на заднем плане, в углу, смотрю в сторону, ни с кем не общаюсь.

– В тот вечер ты была грустна, – говорит вдруг Джон.

Меня удивляют его слова. Но, присмотревшись, вижу: я и в самом деле печальна.

– Почему я грустила? О чем?

– Я не знаю.

Мне вдруг остро хочется узнать причину тогдашней печали. Так важно это узнать, но я не могу припомнить.

Позади нас на дороге останавливается молодая семья, машут нам. Муж – темноволосый, спортивного типа, лет тридцати с небольшим – улыбается так энергично, словно прекрасно знает нас.

– Как вы тут? – спрашивает он и подтаскивает к нам белобрысого и взъерошенного упирающегося мальчишку. Жена, выбеленная блондинка в розовом летнем платье, идет следом, уступая капризу своего общительного супруга. Что-то в ее манере кажется мне очень знакомым.

Присев на корточки перед мальчиком, мать указывает ему на экран:.

– Видишь, зайчик, вот так это делали в прежние времена.

Мальчику на вид примерно семь, на футболке надпись: “Был там, делал это, купил футболку”. Выражение его лица я распознаю сразу: ему бы сбежать, поиграть в свой “Геймбой”, наверное, – если, конечно, он хоть немного похож на моих внуков.

– Неплохо вы тут устроились, – говорит отец семейства.

– Нам по душе, – отвечаю я. Почему-то больше ничего из себя выдавить не удается. Надеюсь, что Джон вступит в разговор, но он полностью сосредоточился на экране.

Несколько лет назад у меня была бы другая проблема: как его остановить. Джон обожал болтать с незнакомыми людьми. Он и этот парень принялись бы счастливо пережевывать прогноз погоды, преимущества местного кемпинга или обсудили бы, кто куда едет. Но теперь Джон погружен в молчание. Прохожее семейство смотрит вместе с нами несколько слайдов и прощается. Я рада, что они ушли, меня задело высказывание блондинки насчет “прежних времен”, но главным образом мне стыдно за себя – такую зависть я чувствую к их молодости, к жизни, в которой все еще впереди, а они даже не понимают, как им невероятно повезло, – и этому непониманию я тоже завидую.