Джон Ле Карре - Звонок мертвецу. Убийство по-джентльменски (сборник)

– Она ходила в театр одна?

– Без понятия.

– Держу пари, что не одна, а потому вынуждена была сказать правду. Для того и время в письме проставила, чтобы создать себе алиби.

Смайли вспомнил Эльзу Феннан, ее злость, ее покорность судьбе. И ему показалось совершенно неуместным говорить о ней в подобном ключе. Нет. Только не Эльза Феннан. Нет.

– Где было найдено тело? – спросил Смайли.

– У подножия лестницы.

– У нижних ступеней?

– Да. Распластавшимся в холле. Револьвер лежал под ним.

– А записка? Где была она?

– Рядом с ним на полу.

– Что-нибудь еще примечательное?

– Да. Кружка с какао в гостиной.

– И что у нас получается? Феннан решает покончить с собой. Просит телефонную станцию позвонить ему назавтра в восемь тридцать. Потом наливает себе какао и оставляет кружку в гостиной. Поднимается наверх и печатает предсмертную записку. Снова спускается и простреливает себе голову, не притронувшись к какао. Как складно, не правда ли?

– Да, что верно, то верно. Между прочим, не пора ли вам позвонить в свою контору?

Смайли лукаво посмотрел на Менделя:

– Вот и конец тому, что обещало перерасти в крепкую мужскую дружбу.

Но, направляясь к телефону-автомату, он услышал, как за спиной Мендель пробормотал:

– Держу пари, ты всем так говоришь.

И потому, называя оператору номер Мастона, Смайли не смог сдержать улыбки.

Мастон пожелал видеть его немедленно.

Смайли вернулся к их столику. Мендель помешивал сахар еще в одной чашке кофе с таким видом, словно это занятие требовало полнейшей концентрации. И ел очень большую булочку.

Смайли встал рядом.

– Мне нужно ехать в Лондон.

– Ну и наделаете вы там переполоха, как лиса в курятнике. – Острое лицо резко повернулось к нему. – Или нет?

Теперь Мендель говорил передней частью рта, пока задняя продолжала расправляться с булочкой.

– Если Феннана убили, то нет такой силы в природе, которая помешает прессе узнать об этом, – ответил Смайли, а про себя подумал: «Едва ли Мастону такой вариант понравится. Он предпочел бы самоубийство».

– Но ведь теперь с этим ничего не поделаешь, верно?

Смайли помедлил с ответом, хмурый и серьезный. Он уже как будто слышал, как Мастон иронизирует над его подозрениями, как спешит сразу поднять их на смех.

– Не знаю, – сказал он. – Я действительно пока ничего не знаю.

Назад в Лондон, назад в Идеальный дом Мастона, назад к крысиной гонке перекладывания ответственности с больной головы на здоровую. И назад к иллюзорному миру, где человеческую трагедию следует изложить на трех страничках рапорта.

Снова дождило, но теперь лил непрерывный, более теплый дождь, и даже за то короткое время, пока Смайли добирался от кафе «Фонтан» до полицейского участка, он успел основательно промокнуть. Сняв пальто, он кинул его на заднее сиденье своей машины. Он с облегчением покидал Уоллистон, пусть ему и предстояло вернуться в Лондон. Сворачивая на главную улицу, он периферийным зрением заметил фигуру Менделя, который упрямо шлепал по тротуару к железнодорожной станции в потемневшей от сырости и почти потерявшей форму фетровой шляпе. Смайли почему-то даже в голову не пришло предложить подбросить его в город, и он почувствовал себя неловко. Но Мендель, ничуть не смущенный, сам открыл пассажирскую дверь и запрыгнул внутрь.

– Вот повезло! – только и сказал он. – Ненавижу поезда. Вы ведь едете на Кембридж-серкус? Тогда высадите меня где-нибудь в районе Вестминстера, если не трудно.

Они тронулись в путь. Мендель достал исцарапанную жестянку с табаком и свернул себе сигарету. Он уже почти вложил ее себе между губ, но передумал, протянул Смайли и дал прикурить от своей замечательной зажигалки, выдававшей струю голубоватого пламени в два дюйма высотой.

– У вас до крайности обеспокоенный вид, – заметил Мендель.

– Точное наблюдение.

После паузы Мендель сказал:

– Вас грызет чувство, что вы многое так и не выяснили.

Но они проехали еще четыре или пять миль, прежде чем Смайли остановился у тротуара и повернулся к Менделю.

– Вы не будете сильно возражать, если мы вернемся в Уоллистон?

– Отличная идея. Повидайтесь с ней еще раз и спросите у нее самой.

Смайли развернулся и медленно поехал в обратном направлении в сторону Уоллистона, в сторону Мерридейл-лейн. Оставив Менделя ждать в машине, он спустился по уже знакомой, крытой гравием дорожке.

Она открыла дверь и впустила его в гостиную, не вымолвив ни слова. На ней было все то же платье, и Смайли стало интересно, как она провела время после его отъезда этим утром.

Ходила ли по дому из угла в угол или просидела неподвижно на первом этаже? А быть может, в одном из кожаных кресел, стоявших наверху в спальне? Как ощущала она себя в роли только что овдовевшей женщины? Воспринимала ли уже свое одиночество всерьез или как раз находилась в том тайно приподнятом настроении, которое, как правило, возникает ненадолго сразу вслед за первым приступом горя? Смотрелась ли в зеркало, стараясь заметить перемену в себе, с лицом, перекошенным от ужаса и бесслезных рыданий?

Оба остались стоять, инстинктивно стремясь избежать повторения утренней встречи.

– Есть кое-что, о чем я обязан вас спросить, миссис Феннан. А потому, уж извините, пришлось потревожить еще раз.

– Как я догадываюсь, насчет утреннего звонка с телефонной станции?

– Да.

– Я была уверена, что это вас удивит. Страдающая бессонницей просит разбудить ее утром. – Беспечный тон звучал неестественно.

– Верно. Мне это показалось странным. Вы часто ходите в театр?

– Да. Раз в две недели. Я – член клуба при репертуарном театре Уэйбриджа и стараюсь не пропускать их мероприятий. А они гарантируют мне место по вторникам на каждой премьере. Мой муж как раз по вторникам всегда задерживался на работе. И поэтому никогда не ходил со мной, он вообще предпочитал только театральную классику.

– Но он любил Брехта, не правда ли? Был в восторге, когда его «Берлинер ансамбль» гастролировал в Лондоне.

Она окинула Смайли быстрым взглядом, а потом вдруг улыбнулась – впервые. Это была изумительная улыбка, все ее лицо осветилось, как у ребенка.

Перед Смайли на секунду возник образ Эльзы Феннан в детстве – долговязая, подвижная девчонка-сорванец, подобная маленькой Фадетте у Жорж Санд – лишь формирующаяся женщина, словоохотливая и часто лживая. Она могла быть хитрой и вкрадчивой, готовой на все ради себя самой, а потом вдруг оказалась в голоде и страхе концлагеря, где каждый вел безжалостную войну за выживание. Вот почему улыбка показалась ему одновременно и жалкой – в ней смешались невинность детства и стальная воля, выкованная как оружие в борьбе за существование.