Мэри Стюарт - Гром небесный. Дерево, увитое плющом. Терновая обитель (сборник)

– Тританопия. Это сине-желтый дальтонизм.

Сестра Луиза перевела взгляд на вазочку с синими цветами. Потом вопросительно посмотрела на Дженнифер.

– Так ты говоришь, что твоя кузина… что мадам Ламартин…

– Она совсем не различала желтого и синего, оба этих цвета для нее всегда были лишь различными оттенками серого. То есть… То есть, – заключила Дженнифер, – если бы она и увидела цветы, то не узнала бы их.

Старушка смотрела на только что посаженные на могилу цветы.

– Должно быть, я ошиблась, – робко сказала она, – но, собирая их для нее, я была совершенно уверена…

Дженнифер взволнованно склонилась к ней и коснулась ее руки.

– Нет, сестра. Вы не могли ошибиться, ведь все очень просто. И вы, и Селеста. Ведь Селеста часто собирала их для нее, не так ли?

– Так, но…

Дженнифер показала на вазочку в траве:

– Кто набрал этот букетик?

– Селеста.

– Вот именно. И она не раз говорила вам, что мадам Ламартин нравятся горечавки, что это ее любимые цветы?

– Да, да, говорила. Но постой, – все еще недоумевая, сказала старушка, – я что-то не пойму. Зачем твоей кузине надо было притворяться?.. – Она оборвала фразу и пожала плечами. – Хотя сейчас это уже не важно. Ведь цветы я посадила, в общем-то, для живых. Просто памятный знак. Маргаритки, анютины глазки, горечавки… Мертвым все едино.

Она вновь взялась за лопатку и вернулась к работе. Потом быстро взглянула на напряженное лицо Дженнифер и мягко добавила:

– Ну, не расстраивайся. Что же делать… Просто ошибка…

– Но это не ошибка! – закричала Дженнифер. – Это какая-то путаница, загадка, и она очень тревожит меня! Вы же сами сказали: к чему ей было притворяться? Это глупо, тем более что она не могла… – Она не договорила и закусила нижнюю губу. Пальцы ее нервно обрывали мелкие травинки. – Как ни крути, все это совсем непонятно, – заключила она, и вдруг ей почему-то вспомнился взгляд доньи Франциски из-под полуопущенных век. И точно холодом повеяло. – Странно, – добавила она, будто разговаривая сама с собой, – еще одна непонятная вещь.

Сестра Луиза ловкими крепкими пальцами утрамбовала землю вокруг очередного цветка, потом вытерла руки о траву. Стараясь успокоить Дженнифер, она сказала:

– По-моему, девочка, здесь нет ничего загадочного. Все очень даже понятно, сама подумай. Наверное, твоя кузина сказала так просто из вежливости: Селеста ведь старалась, собирала для нее цветы, она, естественно, обрадовалась и, желая поблагодарить девочку, сказала, что это ее любимые цветы. Ты меня слушаешь? Видишь, как все просто?

– Ну да. Однако…

– Что – «однако»?

– Если она была настолько внимательна и вежлива, то явно была в состоянии вспомнить обо мне, – категорично заявила Дженнифер. – Уж об этом она должна была подумать в первую очередь.

– Ты права, конечно. Непонятно, почему она не попросила известить вас.

– А если просила? – как бы размышляя вслух, произнесла Дженнифер. В наступившей вдруг тишине она открыто встретила испуганный взгляд старушки. И, взвешивая каждое слово, сказала: – Донья Франциска ясно дала мне понять, что кузина не вспоминала обо мне и ничего не просила передать. Но, по ее мнению, это объяснялось тем, что Джиллиан умерла, так и не приходя в сознание. Судя по вашим словам, последнее утверждение неверно. Так может быть, и первое тоже?

– Не пойму я тебя что-то, дитя мое… – пробормотала старушка и умолкла. Ее испачканные в земле руки задрожали, и она сцепила их, чтобы скрыть волнение. Приятно, конечно, немного посплетничать, но прямое обвинение – совсем другое дело. Она была явно озабочена – тревога промелькнула в ее глазах. – Не понимаю, о чем ты толкуешь.

– И я понимаю не больше, – сказала Дженнифер и сама удивилась суровым ноткам, невольно прозвучавшим в ее голосе. – А девочка, Селеста, она не могла все это выдумать?

Естественный нажим, с которым было произнесено «она» в последней фразе, моментально вызвал в памяти другой образ, точно длинная холодная тень испанки легла на траву между ними.

Губы монашки дрожали, руки беспокойно мяли траву.

– Селеста? О нет, нет. Такая добрая, хорошая девочка. Уж она-то никогда не обманывает… – Невольно подчеркнутое «она-то» опять оживило образ испанки. – Она бы не стала ни с того ни с сего говорить, что мадам Ламартин любит горечавки. И потом, такую мелочь нарочно не придумаешь.

– Это уж точно.

Дженнифер отвела глаза, чтобы не видеть искреннего огорчения старушки. Она слегка повернулась, сидя на корточках, и попыталась сосредоточить взгляд на изящной ажурной калитке. Зеленые ветви абрикосовых деревьев согнулись под тяжестью крупных золотых плодов.

– Бывает, сестра, люди выдумывают просто так, из любви к искусству, – сказала она тихо.

Старая монашка ничего не ответила.

– Послушайте, – продолжала Дженнифер, – давайте посмотрим на дело с другой стороны. Допустим, она сказала, что любит горечавки, просто из вежливости. И раз обратила внимание на такую мелочь, значит чувствовала себя достаточно хорошо. Но тогда почему же она не попросила сообщить мне? Если же ее любовь к цветам была искренней…

– То что тогда?

Сестра Луиза затаила дыхание.

– Тогда она не известила меня, – продолжала Дженнифер, – потому что не знала о моем существовании. И она не говорила по-английски, потому что не знала этого языка. Ведь так тоже могло быть.

Она сидела в напряженной позе и смотрела на старушку. Руками она так сильно обхватила колени, что костяшки пальцев побелели.

– Неужели вы не понимаете, что это значит? – почти прошептала она. – Эта женщина не была моей кузиной.

Они оцепенело уставились друг на дружку поверх трепетной синевы цветов.

– В любом случае, – сказала Дженни, – я уже не могу верить, что умершая женщина была моей кузиной Джиллиан!

Над монастырскими зданиями гулко и властно забил колокол.

Этот резкий звук словно вырвал их из оков смутных и темных подозрений и вернул к действительности солнечного дня. Сестра Луиза тихонько ойкнула и начала торопливо собирать свои инструменты. По-старчески скованные движения дрожащих рук выдавали ее преклонный возраст, но колокольный звон, казалось, вернул ей если не полную безмятежность, то некое состояние спокойного достоинства, приличествующее ее призванию. Собравшись с духом, она с легким укором сказала:

– Ты расстроена, дитя мое, и не знаешь, что говоришь. Такое просто невозможно… – Она не договорила, вздохнула и почти с вызовом закончила: – С чего ты взяла, что у доньи Франциски, как и у любого из нас, есть хоть малейшая надобность обманывать тебя?

Дженнифер не отвечала, поглощенная своими мыслями. Она тоже опомнилась и со всей ясностью поняла, как глупо было высказывать свои подозрения кому-либо из членов общины, к которой в какой-то мере принадлежала и донья Франциска. Последние слова сестры Луизы вряд ли можно было оспорить.