Томас Карлейль - Герои, почитание героев и героическое в истории

Таким образом, для Роберта все условия сложились крайне неблагоприятно: он был лишен образования, беден и самим рождением своим обречен на тяжелый физический труд. Он даже писал, когда пришло время, на местном крестьянском наречии, известном только среди незначительной группы населения той местности, где он жил. Если бы он написал даже только то, что он написал на общелитературном английском языке, то, я нисколько не сомневаюсь, он был бы признан уже всем светом одним из наших величайших людей. Или по крайней мере за человека, который носил в себе все задатки истинного величия. Уже одно то, что он заставил массу читающего люда освоиться с грубыми формами своего языка, говорит в его пользу. Значит, в его речах заключается нечто, далеко выходящее из ряда обыкновенного. Он завоевал себе уже некоторую известность и продолжает все больше и больше завоевывать ее во всех частях обширного англосаксонского мира. Повсюду, где раздается английская речь, начинают понимать, что одним из замечательнейших саксонцев в XVIII веке был эйрширский крестьянин по имени Роберт Бернс. Да, скажу я, он также высечен из настоящего саксонского камня: крепкий, как скала Гарца, он прочно сидит своими корнями в глубинах мира, – как скала, и однако он таит в себе источники жизненной мягкости! Дикий и бурный вихрь страсти и силы дремлет спокойно в его сердце, и в нем раздается такая чудная небесная мелодия. Перед вами благородная, грубая неподдельность, простая, крестьянская, открытая. Простота настоящей силы, с ее огнем-молниею, мягкой, росистой жалостью, точно древнескандинавский Тор, этот крестьянин-бог!

Брат Бернса Гильберт, человек, обладавший недюжинным здравым смыслом и большими достоинствами, рассказывал мне, что Роберт в дни своей юности, как тяжелы они ни были, отличался крайне веселым нравом. Он был товарищем в бесконечных проказах, любил посмеяться и притом смеялся всегда умно и сердечно. В особенности прелестны были его разговоры между делом, когда он, раздевшись, резал торф в болоте и т. п.; впоследствии он был уже не тот. Я вполне верю словам Гильберта. Эта веселость, лежащая в основании всего (fond gaillard 133, как выражался старый маркиз Мирабо), основной элемент солнца и жизни, в соединении с другими глубокими и серьезными достоинствами Бернса, представляет одну из самых привлекательных характерных его черт. В нем таился громадный запас надежды. Несмотря на свою трагическую жизнь, он вовсе не был мрачным человеком. Он мужественно отряхивает с себя свои печали и победоносно шагает через них. Он точно лев, «стряхивающий капли росы со своей гривы»; быстро скачущая лошадь, которая смеется, когда потрясают копьем. Но разве подобного рода надежда, веселость не проистекает на самом деле из теплой, благородной любви, которая есть первоисточник всего остального по отношению ко всякому человеку?

Вам покажется, быть может, странным, что я назвал Бернса самым одаренным британцем XVIII века. Однако я верю, что настает уже время, когда подобное утверждение можно высказать, не рискуя особенно сильно. Его произведения, все, что он сделал при указанных мною тяжелых условиях, представляют лишь ничтожную долю его самого. Профессор Стюарт заметил весьма справедливо, и это замечание остается верным относительно всякого заслуживающего внимания поэта: его поэзия есть проявление не какой-либо частной способности, а вообще оригинального, сильного от природы ума, вылившегося в такой именно форме. О таланте Бернса, насколько он обнаруживался в беседе, рассказывают все, кому только приходилось слышать его хотя бы раз. Это был в высшей степени разносторонний талант, начиная с самых изящных выражений благовоспитанности до самого пламенного огня страстной речи. Шумные потоки веселья, нежные вздохи страсти, лаконичная выразительность, ясный проникающий взгляд – все было в нем. Остроумные леди восхваляют его как человека, от речей которого «они не чувствовали под собою ног».

Все это прекрасно; но еще прекраснее то, что рассказывает Локхарт 134и на что я указывал уже не один раз, а именно, как слуги и конюхи на постоялых дворах поднимались с постелей и сходились толпами, чтобы также послушать его. Слуги и конюхи: они тоже были люди, и он ведь был человек! Я много слышал рассказов относительно неотразимой увлекательности его бесед. Но самое лучшее, что мне когда-либо приходилось слышать на этот счет, я узнал в прошедшем году от одного почтенного человека, находившегося в течение долгого времени в близких отношениях с Бернсом, а именно, что речь Бернса была всегда содержательна: она всегда заключала в себе что-нибудь! «Он говорил скорее мало, чем много, – рассказывал мне почтенный старый человек, – он больше молчал в раннюю пору своей жизни, как бы чувствуя, что он находится в обществе лиц, которые выше его. Если он начинал говорить, то всегда только для того, чтобы пролить новый свет на вопрос». Я не знаю, почему это люди говорят обыкновенно совершенно по иным побуждениям. Но обратите внимание на его могучую и сильную во всех отношениях душу, здоровую крепость, грубую прямоту, проницательность, благородную отвагу и мужество, и вы согласитесь, вряд ли мы можем указать на другого, более одаренного человека.

Мне иногда кажется, что из всех великих людей XVIII века Бернс, по-видимому, более всего походит на Мирабо. Конечно, они сильно отличаются друг от друга по своему внешнему облику, но загляните к каждому из них в душу. Здесь одна и та же дюжая, толстовыйная сила как души, так и тела; сила, покоящаяся в обоих случаях на том, что старый маркиз назвал fond gaillard. По своему воспитанию, натуре, а также и национальности Мирабо отличается гораздо большею шумливостью; это – бурливый, беспрестанно стремящийся вперед, беспокойный человек. Но характерную черту Мирабо составляет, в сущности, та же правдивость и то же горячее чувство, сила истинной проницательности, превосходство умственного зрения. То, что он скажет, стоит всегда запомнить: это – луч, бросаемый из глубины внутреннего созерцания на тот или другой предмет. Так именно говорили оба они – и Бернс, и Мирабо. У обоих – одни и те же бешеные страсти. Но в том и другом они могут проявляться и как самые нежные, благородные чувства. Остроумие, неудержимый смех, энергия, прямота, искренность – все это мы находим как в одном, так и в другом.

Нельзя также сказать, чтобы они были несходны как известные типы. Бернс так же мог бы управлять, дебатировать в национальных собраниях, заниматься политикою, как могли бы это сделать далеко не многие другие. Увы, мужество, которое по необходимости должно было проявляться во взятии с боя занимавшихся контрабандою шхун в Сольвейском заливе, молчании перед массой тяжелых явлений, когда человеком овладевала одна невыразимая ярость и доброе слово было вовсе немыслимо! Это мужество могло бы также громко реветь против таких людей, как обер-церемониймейстер де Брезе 135и подобные ему, и дать себя почувствовать ощутимым для всех образом, управляя королевствами, руководя направлением целых навеки памятных эпох! Но они сказали ему укоризненно, они, его власти предержащие, сказали и написали ему: «Вы рождены для черного труда, а не для мысли». Нам нет никакого дела до вашей мыслительной способности, величайшей в нашей стране. Ваше дело – вымеривать бочки пива; для этого только вы нам и нужны. Весьма характерные слова. Они заслуживают упоминания, хотя мы знаем, как и что следует ответить на них. Как будто мысль, сила мышления, не представляет во все времена, местах и положениях именно то, что нужно миру!