Джон Кин - Демократия и декаданс медиа

Этот процесс неоднозначен, не лишен он и спорных моментов. Хотя критики и комментаторы, похоже, в равной мере согласны с тем, что глобальные медиасети прививают общее чувство всемирной взаимозависимости, некоторые скептические наблюдатели спрашивают: о какой именно мировой взаимозависимости мы говорим? Они отмечают, что сегодняшний глобальный рынок коммуникаций подчинен непропорционально большому контролю со стороны десятка вертикально интегрированных медийных конгломератов, большинство из которых расположены в США [81]. Эти медийные конгломераты не являются «доморощенными» (homespun) (если использовать термин Кейнса, обозначавший территориально ограниченные и регулируемые государством рынки). Разрывая оковы времени и пространства, языка и обычая, крупный медиабизнес все больше сближается со сложными глобальными товарными сетями или с мировыми потоками информации, персонала, денег, компонентов и продуктов. Неудивительно, если следовать этой аргументации, что журналистика, связанная с глобальными медийными конгломератами, отдает приоритет рекламным коммерческим продуктам – продаваемой музыке, видео, спорту, шоппингу, развлекательной кинопродукции для детей и взрослых. Например, в новостной сфере особый упор делается на «срочные новости» и «ошеломляющие» истории, которые вращаются вокруг несчастных случаев, катастроф, политических кризисов и насилия. Материал, который поставляется в редакцию журналистами, находящимися в горячих точках или возле них (на их собственном сленге – в «полном бардаке», clusterfucks ), затем сокращается, упрощается, пересобирается и транслируется в коммерческой форме. Студийные звуковые эффекты, «прямые включения» и «броские» материалы – вот что любят редакторы; точно так же в чести у них яркие презентационные технологии, включающие использование логотипов, быстрый визуальный монтаж и «звезды», которых помещают в центр кадра. К этой картине следует присовокупить условия обмена новостями, по которым новостные организации – участники договора обмениваются видео– и другими материалами, гарантируя тем самым, что во многих регионах мира новостные репортажи, циркулирующие со скоростью света, подвергаются значительной деконтекстуализации и гомогенизации.

Некоторых наблюдателей эти тренды пугают. Они сетуют на то, что глобальные медиакомпании, никоим образом не способствуя свободе коммуникации и демократии, производят всего лишь коммерческую жвачку для аудиторий, которые в политическом отношении впадают в коматозное состояние. Конечным результатом оказывается «МакМир»: информированные граждане замещаются всемирным племенем потребителей, танцующих под музыку логотипов, рекламных слоганов, спонсоров, брендов, торговых марок и рекламных песенок [82]. Другие критики порицают «глобальную культурную гомогенизацию», осуществляющуюся в форме «транснационального корпоративного доминирования в области культуры» и порождающую мир, в котором «гигантские частные предприятия» преследуют «капиталистические цели, стремясь к прибыли и накоплению капитала» [83]. Тогда как третьи опасаются того, что итоговым следствием станет молчаливое поглощение рынками, мир, в котором «правят корпоративные интересы, а корпорации сыплют в радиоэфире своим жаргоном и душат страны своим имперским правлением. Корпорации стали бегемотами, безмерными глобальными гигантами, обладающими огромной политической властью» [84].

Подобная критика отрезвляет, и претензии эти не лишены смысла. Корпоративная власть имеет агрессивно инновационный характер, однако она же угрожает свободе коммуникации и демократии: медиарынки стремятся ограничить свободу и равенство коммуникации, порождая барьеры, препятствующие выходу на рынок, монопольные ограничения выбора, а также изменяя само определение коммуникации с другими: теперь это уже не публично значимое благо, а коммерческая речевка и потребление товаров [85]. Но это еще не все. Благодаря коммуникационному изобилию появляются признаки того, что власть товарного фетишизма над гражданами не абсолютна. Со времен всемирного протеста молодежи против войны во Вьетнаме глобальная интеграция медиа оказывала непредсказуемое политическое влияние: создавая общемировую сцену, глобальные медиаконгломераты при поддержке глобальной журналистики медленно, но верно внедряли в жизнь трансграничные медийные события, а вместе с ними создавали и множество разновидностей публичной сферы разных размеров, подчас действительно глобальных – с миллионами людей, разбросанных по всей Земле и следящих за спорами о том, кто что, где и как получает, спорами, отображаемыми в медиа в глобальном масштабе и нередко в реальном времени.

Опять же не все так просто – проблемы сохраняются, поскольку верно и то, что даже общества, наиболее насыщенные медиа, например США, разорваны на отдельные анклавы узких интересов. Читатели таких местных «поставщиков контента», как «The Desert Sun» в Палм-Спрингс, «Wyoming Tribune-Eagle» в Шайенне или «Sun» в Гейнсвилле, получают минимальную порцию глобальных новостей, которые обычно занимают не более 2 % полос [86]. Горизонты граждан еще больше сужаются из-за сокращения бюджетов иностранных редакций, избыточной зависимости от англоязычных источников, а также из-за распространяемых информационными агентствами репортажей и обмена региональными новостями, которые выступают источником для таблоидов. Не следует упускать из виду и то, что государства тоже вмешиваются в глобальные информационные потоки. Правительства, отгородившиеся армией экспертов по симуляции или «пиарщиков», культивируют связи с доверенными или «прикрепленными» журналистами, организуют брифинги для прессы и рекламные кампании, оформляя таким образом глобальные события, умышленно искажая и цензурируя их, чтобы они соответствовали их интересам.

Следует отметить, что уже просто по определению не все глобальные медиасобытия – например, спортивные состязания, блокбастеры или присуждение международных наград в сфере СМИ – питают глобальную публику, т. е. соответствующие аудитории не совпадают с публикой, а публичные сферы – это не просто зоны развлечений или игр. Что же тогда означает глобальная публика в ее различных вариантах? Является ли она трезвым пространством рационально-критического размышления, стремящегося к истине и спокойному соглашению, как полагают последователи Юргена Хабермаса? [87]Бывают моменты, когда рациональная коммуникация в этом смысле и правда осуществляется, однако, строго говоря, глобальная публика – это множество сцен политического пространства, в которых миллионы людей, живущих в самых разных уголках Земли, становятся свидетелями властных конфликтов и попыток их разрешить. Глобальная публика начинает разбираться в основных фигурантах, событиях, правительственных соглашениях и НПО. Она наблюдает за тем, как все они публично именуются, восхваляются, ставятся под вопрос и обсуждаются – и все это по милости медийных сетей и профессиональных, гражданских и «гибридных» журналистов, чье совокупное воздействие, пусть и временное, состоит в привлечении внимания миллионов граждан, которые в противном случае остались бы никак не связанными друг с другом, граждан, находящихся по разные стороны границ, но бросающих вызов старой тирании времени и пространства.