Евгения Марлитт - Брак по расчету. Златокудрая Эльза (сборник)

– Юлиана, могу я просить тебя поторопиться? Пора ехать! – сказал вдруг барон Майнау, прерывая разговор.

Он подошел к своей молодой жене и указал ей на свои часы, ослепившие ее холодным блеском крупных бриллиантов. Она испуганно вздрогнула – в первый раз этот голос произнес ее имя; правда, барон говорил ласково, но как чуждо и холодно прозвучало оно в его устах! Даже строгая и бездушная мать никогда так не называла ее… Она слегка поклонилась ему и всем присутствующим и в сопровождении Ульрики вышла из зала.

Молча и торопливо, будто преследуемые, поспешили сестры наверх, в свою общую комнату.

– Лиана, он страшен! – вскричала Ульрика, когда дверь за ними затворилась, и, заливаясь слезами, обыкновенно спокойная и невозмутимая девушка бросилась на диван и спрятала свое лицо в подушках.

– Тише, тише, не надрывай мне сердца! Разве ты ожидала чего-нибудь другого? Я – нет, – убеждала ее Лиана, и горькая улыбка мелькнула на ее побледневшем лице.

Она осторожно сняла с головы миртовый венок и положила его в ящик, где до сих пор хранились разные вещицы, напоминавшие об институтской жизни… Через несколько минут подвенечный наряд был заменен серым дорожным платьем и круглой шляпкой с густой вуалью, подвязанной у шеи бантом, а изящные ручки затянуты в перчатки.

– А теперь пройдем в последний раз к отцу, – сказала торопливо Лиана и взяла зонтик.

– Подожди еще минуту, – попросила Ульрика.

– Не задерживай меня, я не должна заставлять Майнау ждать, – серьезно произнесла Лиана.

Она обняла сестру и вместе с ней вышла из комнаты.

Так называемая мраморная галерея находилась в бельэтаже, как раз над террасой, примыкавшей к залу, где подавался свадебный завтрак.

В полумраке из-за прикрытых ставней сестры прошли ее всю и достигли противоположного конца, где дневной свет скупо просачивался сквозь узенькие щели ставней и бросал бледные полосы на блестевший, как зеркало, красивый мраморный пол. Ульрика бесшумно отворила ставень. Оставляя в тени все портреты красноволосых рыцарей, свет сосредоточился на изображении почтенного старика, сидевшего у темного бархатного занавеса, положив на стол полную белую руку. Отличительная черта рода Трахенбергов – огненно-рыжий цвет волос и усов – заменилась здесь необыкновенно мягким серебристым оттенком.

– Милый, милый папа! – прошептала Лиана, простирая к нему сложенные руки.

Она была его любимицей, его сокровищем, его гордостью; сонная головка девушки часто покоилась на его груди, и даже во время борьбы со смертью ее одну ласкала его холодеющая рука.

Сбоку виднелся другой портрет, на котором изображена была высокая, худая, застывшая женская фигура. Длинный шлейф ее платья был окаймлен горностаем, желтоватый цвет обнаженных плеч резко подчеркивал белизну меха, на взбитых волосах сверкала маленькая корона. То была бабушка Лианы по отцовской линии, тоже принцесса одного из мелких германских княжеств. Под туго стянутой шнуровкой билось сердце, которое ни разу в жизни не было согрето теплым чувством любви; ясные глаза безжалостно смотрели на внучку, с разбитым сердцем и слезами оставлявшую старый родовой замок, чтобы вступить в новую, блестящую и богатую жизнь. Сухая рука, державшая веер, осыпанный бриллиантами, простерта была в глубину зала, как будто, указывая на весь этот ряд портретов, бабушка хотела сказать: «Это все супружества по расчету со знаменитыми родами – призвание их не в любви, а в умении вечно властвовать…»

И новобрачной почудилось, как будто дрогнули уста предков и шепот пробежал по бесконечной галерее, но то был всего лишь сквозной ветер, ворвавшийся в отворенное окно. Внизу, на террасе, раздались торопливые мужские шаги и смолкли как раз под окном галереи. Сестры украдкой посмотрели вниз. Барон Майнау стоял вполоборота к перилам террасы и смотрел вдаль. Теперь он вовсе не походил на холодного, сдержанного жениха, так пунктуально и безукоризненно совершившего все формальности брачного обряда. Он, видимо, старался сбросить с себя все то, что хотя бы на короткое время принудило его гордую и пылкую натуру сыграть шаблонную роль. Он, совершенно готовый к отъезду, курил сигару, голубоватый дымок которой поднимался до самой мраморной галереи.

– Я не говорю «красавица». Боже мой, это понятие весьма условно! – говорил его друг Рюдигер, высокий, мягкий голос которого уже раньше доносился отдельными звуками до сестер, теперь же ясно и отчетливо слышалось каждое его слово. – Конечно, у Лианы нет ни греческого, ни римского носа, да что до этого! Ее личико и без того чрезвычайно мило.

Барон Майнау пожал плечами.

– Гм, пожалуй, – сказал он непривычно насмешливым тоном, – скромная и добродетельная девочка робкого характера, с мечтательным выражением лица и светло-голубыми глазами а-ля Лавальер – чего же еще!

Он вдруг остановился и быстрым движением обвел рукой открывавшийся вид.

– Посмотри-ка лучше сюда, Рюдигер! У того, кто планировал Рюдисдорфский парк, была гениальная голова! Ничто не могло бы придать большего эффекта архитектуре в стиле ренессанс, как эти чудесные группы буковых деревьев.

– Да что об этом говорить! – отозвался Рюдигер. – Ты знаешь, что я в этом ничего не понимаю. То ли дело прекрасные глаза или прекрасные волосы женщины. Вот, например, что за чудные косы лежали сегодня пред алтарем, у твоих ног!

– Несколько полинявший оттенок трахенбергского фамильного цвета, – равнодушно отметил Майнау. – Пожалуй, тициановские волосы теперь в моде, и новейшие романы изобилуют рыжеволосыми героинями, и все они любимы… Впрочем, это дело вкуса. У моей возлюбленной подобное было бы немыслимым, но у жены…

Он стряхнул пепел сигары, постучав ею о перила, и спокойно продолжал курить.

Лиана инстинктивно скрыла свое лицо под густой вуалью; даже сестра, с невыразимой болью смотревшая вниз на говорившего, не должна была видеть краски стыда и унижения, залившей ее щеки.

Еще ниже, в цветнике, графиня Трахенберг прогуливалась с пастором. Завершив свой разговор с ним, она быстро подошла к террасе и стала неторопливо подниматься по ступеням.

– На одно слово, дорогой Рауль! – попросила она, взяв того за руку.

Медленно прохаживаясь с ним по террасе, болтала она об отвлеченных предметах, пока Рюдигер и пастор не отошли настолько, что не могли услыхать ни одного ее слова.

– À propos , – сказала она, внезапно остановившись. – Ты не сочтешь меня нескромной за то, что взволнованное сердце матери побуждает меня в последнюю минуту затронуть несколько щекотливый вопрос… Могу я узнать, сколько ты назначаешь Лиане «на булавки»?

Сестры могли видеть, как насмешливо взглянул он на женщину с «взволнованным материнским сердцем».