Борис Херсонский - Кабы не радуга

Это было славное время. Жаль, что некого расспросить.
Счастье давали по карточкам, где-то по сорок грамм.
Потом, известное дело, лихорадка, красная сыпь,
выстрелы по утрам.

Потом отправляли товары: соль, керосин, табак.
Потом умирали в муках, но боялись кричать.
Потом в железном фургоне увезли бродячих собак,
заперли наглухо двери и наложили печать.

Объявляют прибытие. Валятся с верхних полок
с гитарами, рюкзаками, каждый второй – геолог,
каждый третий – биолог, физик, шизик, подлец, кондуктор.
Весь перрон в цветах. Играет марш репродуктор.

Вот несгораемый ящик разлук моих, встреч, ночевок
на лавках, под взглядом дружинников, среди других
заготовок
для производства людей, притон, суровая школа.
Нюське из комкомсомола плохо после укола.

Вот они все собрались – бухой инвалид с культяпкой,
техничка из сорок девятой со шваброй и мокрой тряпкой,
святой Себастьян, как ежик, в тонких пернатых стрелах,
несколько тел обнаженных, прокаженных и загорелых.

Считать – не исчислить услуг. Заправка, затравка, вставка
змеек на выбор: гадюка, удав, удавка.
Распродажа газет. Платный клозет. Столовка.
Рыбий жир, затраханный сыр, где дырки, там и головка.

Вот они все разлеглись: прежде всего, просторы,
долины великих рек, боры и в них проборы —
просеки, блин, дубравы и в них оравы
подростков в поисках сладкой грибной отравы.

Объявляют небытие. Все совершенно правы.

Ему было меньше двенадцати лет, когда
пионерию наградили – какой-то там юбилей —
орденом Ленина. Началась чехарда.
Линейки. Поездка в Москву. Очередь в Мавзолей.

Осик ждал, когда всем пионерам раздадут ордена.
Не дождавшись, рыдал в углу неделю подряд.
Его не волновали коммунизм, страна, целина,
все, что он читал – каталог советских наград.

Через год он знал, что орден Ленина – "дед"
стоит рублей пятьсот. Драгметаллы, эмаль.
"Звездочка" в той же цене. Список подвигов и побед
измерялся бумажками. Было немного жаль.

Нет, не денег – иллюзий. Покупка, обмен, обман.
Он терся среди барыг. И втерся в круг через год.
Ему не мешали ни возраст, ни полупустой карман.
И если он делал ход, то это был верный ход.

В семидесятые годы, ощущая сродство
тоталитарных режимов, он собирал подряд
"советы", "китай" и "наци". В собранье его
было до пятисот разнообразных наград.

В миру он был врач-кардиолог. В кабинете стоял манекен
в кителе, сшитом из враждующих половин:
слева – звезды, справа – кресты. Вдоль белых стен
красовались стенды. Здесь он отдыхал один.

Я там появился однажды по просьбе его отца
через год после того, как сына хватил удар.
Остаточные явления. Выраженье его лица
меня поразило. Казалось, он был безнадежно стар.

Отец смотрелся моложе. Он стоял в стороне,
следя за ходом осмотра. Зная все наперед.
Три еврея. И ценный военный плакат на стене:
"Радуйся, фюрер! С тобой немецкий народ!"

Храм называется ступа. В храме, что в ступе пест,
огромный каменный Будда один, как перст.
На площади несколько каменных черепах
пирамидою друг на дружке. Чуть левее – скала.
Под скалою звенит ручей – прозрачней стекла.
До вечера здесь сидит достопочтенный Пак.

Вечером Пак идет в горы, в пещеру, во мрак.
В этой пещере живет золотой дракон.
Найдешь чешуйку дракона – получишь жену. Так
тут добывают жен. Закон суров, но – закон.

Пак заходит в пещеру. Дракон, встречая его,
превращается в деву с копною черных волос,
наспех заколотых шпильками. На девушке – ничего,
кроме халата в узорах из красных цветов и ос,
вышитых серебром. Тогда ощущает Пак:
все его существо, опустившись в пах,
вздымается, выгибаясь, как головы черепах.

Но это бывает вечером. А по утрам
если заглянешь в ступу (так называется храм),
там двое – каменный Будда и достопочтенный Пак.

Все о том же, о том же, как написала Линор
Горалик, а ты – напомнила, с этих пор
мысли ходят по кругу,
как угрюмые зэки во дворике вечной тюрьмы.
Время длится в молчании. Мы
все сказали другим, сами себе и друг другу.

Все о том же, прибавлю – все то же, все так же. Вчера
тоже было не легче. Теперь ни черта
в двух шагах не увидишь.
Собирать образа, чемоданы, котомки, вязать узелки,
слушать, как гробовые полки
распевают казацкий хорал или песню на идиш.

Все о том же, все так же, все те же, за вычетом той,
заокеанской, чужой оболочки пустой,
цвета школьного мела.
И душе остается, прикинувшись малышом,
осторожно ползти нагишом
по упругим буграм бесконечного женского тела.

Все о том же, все так же, все тот же прокуренный мир,
заношенный, жалкий, затертый до дыр,
часть пространства, в котором
в проводах золотая пчела высоковольтно гудит.

Из небес треугольник глядит
немигающим, пристальным, царственным взором.

В день Благовещенья, не выходя из дома,
разве в лавку, в квартале, за запрещенной снедью,
пачкой "Мальборо", смесью валерианы и брома,
мимо фасада, прикрытого крупной сетью
в ожидании сноса или ремонта. Купол
ближайшего храма в этот день кажется выше
на полголовы. Дождик с рассвета капал,
но подустал и притих. Кот с выраженьем морды "не ваше
дело", вихляя задом, свернул за угол.
Засиженный голубями бюст в полукруглой нише
смотрит пустыми глазами, которыми прежде плакал.

Незримая мама дает указания Маше,
моющей раму, поскольку Маша мыла раму в проеме,
а мама любила Машу, как никто в этом мире и доме.

Машу тоже звали Марией. Как ту, перед которой
ангел с цветущей ветвью стоял, возглашая:
"Радуйся, благодатная! Бог с тобою! До скорой
встречи!" Сухая акация. Шумная стая
грает и метит асфальт известковым пометом.
Ангел стучится к Деве. Она вопрошает: "Кто там?"

Ей отвечает церковный хор и звон с колоколен,
и смеется Младенец: "Разве ты меня не узнала?
Ну и что, что я еще не родился, уж я-то волен
родиться, когда захочу, Отцу сопрестолен.
Се – стою и стучу, как карандашик внутри пенала!"