Казимеж Тетмайер - Ha горных уступах (сборник)

– За что ж ты сердилась на меня?

– Не сердилась я… нет… не понять тебе того никогда… никогда.

– Не сердилась?! – кричит Ясек, поднимая на нее глаза.

– Нет… только сердце у меня наболело…

У Яська слезы стали навертываться на глаза, но он удержал их.

– Отчего у тебя сердце наболело? – спрашивает.

– Если бы знал ты… Болело оно у меня, болело, да тихо, а теперь громко заболело…

– Из-за меня?

А у Мариси снова слезы брызнули из глаз. Видно, себя уже не помня, стала причитать она, рыдая… – И любила я его, любила…

И шатается, словно вот-вот упадет. Едва о стену успела опереться, да Ясек ее поддержал.

– Это он так пел… когда коней пас… Я его спрашивала, а Зоська Чаювна знала, что… И любила я его, любила…

Больше не могла говорить она, затихла… А Ясек целует ей руки, колени. Тихо стало в шалаше, только синий огонек на костре пляшет.

– Не хотел он меня, – говорит Марися, помолчав. – Взял Зоську Чаювну, женился. Ничего я ему не говорила, да знал он, что я гибну… Эх, когда их венчать вели… в Хохоловский костел… когда их вели…

– Марись…

– Стой… пройдет… Вели их… А я стояла в сторонке… Когда им ксендз руки соединял…

– Марись…

– Стой… Взял их руки, кольца обменял, повенчал, клятву взял… и он уж стал её… Вышел он из костела… Перо у него было на шапке, красные ленты на вороте… А она в венке. Эх, Ясек, сто лет буду жить, не забуду…

– Марись!

– А я осталась там. У костела, у стены. Никто меня не видал… Поехали… И заиграла ему музыка его песню, эту самую… Простояла я там до-утра… Просила Бога, чтоб смерть ко мне прислал – не пришла… И клятву дала, обет: если вас ксендз связал на веки, так я Тебе, Господи, клянусь и обет даю, если уж Ты мне этого счастья дать не захотел, что меня никогда не поведут к алтарю в венке, никогда, никогда… только в гроб меня такою положат…

– Марись!

– А он уехал с ней, как поженился, в Долгополье… Видела я его потом много раз, все больше в Людимире, на храмовом празднике; они туда все ездят, оттуда их приход близко. Сама я туда хожу, по доброй воле… Уж четвертый год… И буду ходить…

– А не больно тебе?..

– Больно… Да ведь там я хоть вижу его… Дети у них… двое… Мальчишки… Глаза у них карие, как у него… Видела я… Хоть это и её дети, а поцеловала бы я их в эти глаза… Эх, Ясек…

– Эх, Марись…

– И так я и останусь навеки, с болью моей…

– А что ж теперь будет со мной? – говорит Ясек.

– Уйди от меня, оставь меня, – говорит Марися. – Другую найдешь. Ни у кого со мной счастье не вырастет. Такая уж моя судьба проклятая.

– Эх! Так вот отчего холодом от тебя веяло!.. А мил я тебе? Хоть немножко?

И берет он её руки, а она сжимает их пальцами, к груди прижимает и говорит:

– Мил, очень мил…

И вырвалась, и убежала из шалаша.

А Ясек остался там и так и не двинулся с места; – пришли пастухи, нашли его там, как мертвого.

– Что с тобой, Ясек? – спрашивают.

– Не хотел меня Господь Бог взять, так пусть черти меня берут! – сказал он и вышел.

Пошел он искать Марисю, – нашел ее в хлеву, коров она доила. Лампочка с ней.

– Марись! – говорит Ясек, – я тебя так не оставлю, я не хочу так тебя оставить. Я не такой, чтобы всегда на своем поставить хотеть, не такой, чтобы брать тебя силой, неволить.

Если б ты была бедной, а я богатым… А так… коли не любишь меня, на что тебе я? Что тебе моя скрипка и слава, что о мой по свету идет!.. Бросил бы я тебе к ногам и мое сердце кровавое, и мою любовь сердечную!

Только так я тебя не оставлю, не прощусь так с тобой… Ты для меня, как святая, ты для меня словно из сонма ангелов сошла на землю. Я один на свете, как явор, засохший на поляне.

Никого нигде нет у меня; я людям играю, а у меня в сердце играет только ветер… Будь мне сестрой.

И упал он к её коленям, обнял их, а она поставила ушат с молоком на землю, положила ему руку на голову и говорит:

– Я уж никому ничем не могу быть, мне одна смерть осталась… Разойдемся… Иди в другие места. Оставь меня с моей болью…

– Эх, Марись, Марись! – говорит он. – Видит Бог, если б мог я взять на себя твои раны, чтобы полегчало тебе, чтобы лучше было…

– Иди! Мне уж ничего на свете не осталось… гроб один…

И подала она ему руку, и толкнула его слегка к двери.

Закружилось у Яська в голове, заломило в груди.

Идет он, идет в лес, к Тамановой горе, а сам не знает, куда.

Наконец, сел под сосной, уж над лесом темно совсем стало, снег порошил вместе с дождем, мгла покрыла горы. Вынул он скрипку из-за пазухи, смотрит на нее и говорит: Скрипка, ты, скрипка! Что ты мне в жизни дала? Что наиграл я на тебе в жизни? Чего я не хочу, то мне само в руки лезет, – а за что бы я душу отдал, то не мое… Что мне ты, коли счастья моего ты мне наиграть не можешь, – что мне слава по деревням? Эх, скрипка, ты, скрипка!

И провел он смычком по струнам, хотя метель завывала с гор, и запел:

И вспомнил Ясек-музыкант обрученье Мариси, и казалось ему, что он смотрит в какую-то страшную пропасть, в бездонную глубину.

– Эх! Вот каким льдом от тебя веяло! – повторял он, и казалось ему, что у него земля из-под ног уходит от скорби над своей и Марисиной любовью.

А как хорошо могло бы нам быть! – думал он.

И казалось ему, что он слышит, как Марися Далекая, лежа в избе лицом на подушке, шепчет:

– О сердце, сердце! О сердце, сердце!

пели о Марисе Кружлёвой, войтовой [2] Войт – нечто в роде нашего волостного старшины. дочери из Рогожника, а потом запели о ней и еще другую песню:

Да это потом, уж после свадьбы: он ей показал, по какой дороге в жизни надо ходить.

Такая была она девка, какую не скоро в околодке сыщешь. В Людимире ли, на храмовом празднике, или в Черном Дунайце, на ярмарке, не было мужика, который бы на нее не загляделся; не было бабы, которая бы не покосилась на нее злыми глазами.

Высокая, стройная, с гордо поднятой головой, брови – словно углем намазаны, высоко над глазами, густые, длинные и блестящие, лоб гладкий, глаза огромные, голубые, прямой нос, маленькие розовые губы, круглый подбородок, черные волосы, да с таким блеском, словно их кто-нибудь отполировал, и такие длинные, что она могла ими закрыться, как платком. А краска на лице, загорелый румянец на смуглой коже, а шея, гибкая, упругая, а грудь, что так гордо дышит под корсетом: дрожь проймет, когда посмотришь, – а изгибы в талии, точеные бедра, гибкие, полные, – а все тело, словно из мягкого железа выкованное. А голос!.. Как запоет она, чудится, будто весь мир тает… Шла она в толпе, так, будь тут самая что ни на есть давка, ей не надо было говорить: «дайте-ка дорогу,» – каждый сторонился, только взглянув на нее.