Арне Гарборг - Усталые люди

Всевозможные истории несчастных супружеств приходят мне теперь на память. Сегодня встретил я на улице агента Лунде, и при этом вспомнил, что он мне как-то рассказывал.

– Нет, вы послушайте! право-же это смешно: всю молодость проводим мы в погоне за женщиной, а в зрелом возрасте мы не знаем, что сделать, лишь-бы как-нибудь отделаться от неё. Потому-что последнее право гораздо труднее первого.

– Ну… неужели закон в этом случае недостаточно либерален?

– Закон? О!.. он достаточно глуп в этом отношении; но его всегда можно обойти; нет, тут, видите-ли, все дело в женщине.

– Ну, ей вы конечно могли-бы постараться надоесть в достаточной степени.

Он засмеялся. – Да, надоесть-то я ей надоел; но разойтись… – хо, хо, хо! Вот видите-ли, я пошел было даже на скандал. Да, на открытый скандал, да; так что она узнала о нем.

– Ну?

Он опять засмеялся внутренним, себе на уме смехом, неприятно действовавшим на нервы.

– Она простила мне! – сказал он.

– Да, но в конце концов?

– О, да, раз за разом. Немножко поплачет; проделает один или два припадка с судорогами; а когда все приличия спасены, – видите-ли, тогда подносит она мне на подносе свое прощение… хо, хо, хо, хо!.. Человек интеллигентный: нельзя-же так-таки прямо оскорбить женщину!

– Гм…

– Раз довел я дело до того, что она воспроизвела даже последнюю сцену этой комедии, – знаете?.. ну, да, Нора. Убежала, видите-ли. „Слава Богу!“ подумал я, и пошел в клуб; там, изволите видеть, встретив доброго товарища, я хорошенько отпраздновал свое освобождение. Но когда я вернулся домой, – о, то, то. то!.. кто-же это сидит в гостиной, как не моя жена? – в полном дорожном костюме, заплаканная, безобразная, со следами отчаяния, разбросанными по всем стульям. Хо-хо-хо-хо!

– Ну, в таком случае вы могли просто-напросто…

– Тут, разумеется, проделала она первоклассный припадок, – истерика с судорогами, – самый первый сорт!

– Я, надо вам сказать, выдержал его с приличествующей мужчине твердостью: ну, думал я, ведь это уж в последний раз… Наконец, она сообразила, что эта метода перестала уже на меня действовать и не устраняла опасности, а потому она бросилась мне на шею… хо-хохо!.. и простила мне. Ох-хо! да! она не лишена-таки юмору».

Я не помню уже всего, что проделывал этот малый, чтобы оградить себя от прощения своей жены, но у меня сохранились в памяти его последние меланхолические замечания:

– О, да, да! В свое время и я был веселый малый; добродушный, общительный… Но за эти шесть лет превратился я в такого… гориллу. Гориллу, да! Черт возьми! Ничего не поделаешь! О нет, раз уж навязал себе на шею женщину, то против этой болезни существует лишь одно лекарство: безобразное, долгое терпение. Или-же, если не умеешь владеть оружием, то добрая, прочная пеньковая веревка, да! О, да-да, правда это! Не для удовольствия или услады существуем мы, видите-ли, на земле! Но я, видите-ли, разозлился, и подумал: черт меня побери, если я не отделаюсь-таки от тебя, матушка! И таким образом я все-таки отделался от неё в конце концов!

Но хуже всего то, что этот малый и по-сегодня все еще не может отделаться от любви к своей жене…

Странная мысль преследует меня. Этот агент Лунде точь-в-точь второе издание отца Фанни (она рассказывает мне о своих родителях, когда я прошу ее рассказать мне о себе; несколько туманно).

Предполагая, что я женился-бы на Фанни (которая вероятно со временем превратилась-бы точь-в-точь в свою мать), то, по всем вероятиям, и я тоже с течением времени превратился-бы в подобного жалкого малого… в какого-нибудь г. Гольмсена или агента Лунде, пропитанного коньяком и пивом и философствующего о «женщине»..

Но, черт возьми! ведь я же вовсе не собираюсь жениться на ней: что это еще за ерунда? Напротив, я именно на ней-то, на фрекен Гольмсен, и не женюсь!

Нет ничего любопытнее, как когда два бывших собутыльника, вместе прошедшие через огнь и воду и медные трубы, вновь встречаются по прошествии многих лет, при чем один остался верен своему прошлому, между тем как другой успел превратиться в пастыря душ. Сегодня вечером встретил я в обществе такого-же бывшего «головореза» и «питуха», как и я сам, – Фритца, иначе говоря, «лейтенанта», в образе достопочтенного господина пастора Лёхена.

Не одну ночь прогуляли мы вместе; – много ночей «просвистали мы с ним напролет», как выражались мы в то время, – и один Бог ведает, помнит-ли он теперь об этом. Он был молодцоватый. красивый человек, остроумный, франтоватый, с светлыми усами, как у военных (откуда и прозвище «лейтенант»), не дурак на выпивку и любитель приударить за девушками. Трудно было-бы найти лучшего товарища для кутежа: хорошо пел, хорошо рассказывал и так и сыпал остротами и пикантными историями; сам сочинял песни и повести; кроме того, являлся отличным актером на студенческих спектаклях, и, я думаю, главный жизненный вопрос состоял для него в том: быть-ли ему поэтом, или актером.

Под конец, вероятно, хватил через край, и вдруг все разом порвал: превратился в солидного человека и погрузился в изучение теологии. Мы стали понемногу расходиться, каждый заговорил на своем языке, и кончилось тем, что мы перестали наконец понимать друг друга. Вскоре мы довольствовались тем, что раскланивались друг с другом через улицу; его общество становилось все более и более избранным. Лицо его делалось все длиннее и длиннее, все бледнее и бледнее, наконец, исчезли усы, и кандидат теологии был готов.

По истечении многих лет я опять встретил его сегодня вечером. Он показался мне неузнаваем. Пастор – с головы до пят. Лицо, как будто, совсем новое, – широкое, как у духовных, обрисованное свойственными пасторскому званию удлиненными чертами; даже рот был у него другой, – широкий, ласково-серьезный, настоящий рот набожного пастыря душ; только наверху, в глазах сохранились кое-какие следы бывшего когда-то сорванца и головореза.

На меня встреча эта произвела такое впечатление, точно я вновь увидал человека, уже давно умершего, но который вдруг ожил. Вероятно, и он по отношению ко мне ощутил нечто в том-же роде; во всяком случае, он взглянул на меня раза два не без грусти: «Замечательно, до чего ты изменился, Грам». Я отвечал ему с иронией, которую он вряд-ли приметил: «Да ведь и ты тоже не совсем тот-же, что был когда-то, пастор».

– Ну, как-же ты, собственно говоря, поживаешь, милый друг? Он сделал доброжелательную попытку выказать себя таким-же собратом-человеком.

– Да, спасибо! Ничего себе, понемногу. Скучаю по семи дней на неделе, но вообще, все-таки доволен судьбой.

– Гм, скучаю! улыбнулся он и снова превратился в пастора. О, да, и я тоже в свою очередь испытал это в былые годы.