Арне Гарборг - Усталые люди

– Следовательно, искусные кокетки, – пояснил я.

– Да.

– Наша северная женщина для этого слишком честна, – с улыбкою заметил Кволе.

Мне они показались неприятны. Что за жалкие люди эти мужчины, которые не в состоянии выяснить себе даже брака.

Мы совершали свою самую обыкновенную прогулку вдоль шоссе Лабру.

Фиорд спокоен. Всюду снег. В сероватом свете сумерек, засыпанные снегом рассеянны гор зияют нам навстречу, страшные и пустынные.

– Точь-в-точь такова и жизнь, – сказал я, – разверзшаяся, замерзшая, наполненная снегом рассеянна, с полусветом сумерек и серым, снежным небом. Грустно быть одиноким путником среди такой пустыни.

– Да, – воскликнула она, – хорошо быть вдвоем! – и поспешно добавила: – одна, я положительно не в состоянии гулять, – между прочим, я очень боюсь темноты.

– С вами, женщинами, это всегда так. Тут, вероятно, сказывается потребность в защитнике.

– Уж не знаю, что это такое, но я всегда думаю о том, что мне вдруг может привидеться что-нибудь… как-же это называется… Галлелу…

– Галлюцинации, да; привидения, как говаривали встарину.

– Да, но, между прочим, разве вы так уверены в том, что не существует привидений?

– Гм! Ах, если-бы существовали, – чуть было не сказал я.

– О, нет, к чему-же?

– Ну, время от времени мир представляется мне как-бы чересчур патентованным. Все в нем так страшно разумно и правильно. Одна математика да лошадиные силы. Ну, это разумеется хорошо… Боже избави, это даже чересчур хорошо… Впрочем, для вас это не опасно.

Она. Не правда-ли, это был Блют, – тот человек, которому вы поклонились? Живописец?

Я. Да.

Она. Тоже хорош, не правда-ли?

Я. Как-так хорош?

Она. Такой… Дон-Жуан?

Я. О, да. Он знал толк в красоте.

Она. Пх!.. тоже выражение!

Я. По крайней мере довольно верное.

Она (готовая в битву). Ну, на это можно смотреть с различных точек зрения.

Я (равнодушно). Ба!

Она. Они вероятно не так легко смотрят на это, – те, которых сделал он несчастными?

Я. Ха… несчастье… это такое относительное понятие. Мне тоже случалось любить несчастливо. Но я могу сказать, что ни одна из какой-нибудь пары счастливых встреч, выпавших на мою долю, не увлекала меня до такой степени и не была для меня так священна и дорога, как эти «несчастныя» истории. Подобная несчастная любовь есть нечто такое, что способно расшевелить вас до глубины души; она дает воспоминания, которыми человек живет потом целые годы. Настоящая любовь, вообще говоря, есть несчастная любовь.

Она (коротко, сухо). Замечательное изречение.

Я. Но тем не менее, это так.

Она (помолчав). Вам не приходилось оставаться с позором и ребенком на руках.

Я. Если существует женщина, которая стыдится своего ребенка, то она заслуживает, чтобы ее послали к черту.

Молчание.

– Оптимисты – в сущности, что это такое?

– Ну, люди, верящие в существование добра в жизни, в победу добра и т. д.; люди, которым, вообще говоря, кажется, что мир хорош.

– В таком случае, я оптимистка… по крайней мере, теперь. А вы разве не оптимист?

– Ну! Надо согласиться, что мир мог-бы быть и хуже. Но тем не менее, я не закрываю глаз, Господи Боже! Короче говоря – одно из двух: или приходится сказать миру – прощай, или-же необходимо как-нибудь приспособиться к нему; ведь хныканьем все-равно ничему не поможешь. Нечего «рюмить», как называет это Георг Ионатан.

– Это, конечно, верно.

– Эти оптимисты… да, очень хороший они народ. Без них далеко не уедешь. Но… все-же надо сказать, что они не довольно основательны: недостаточно глубоко вдумываются; может быть иногда даже мало требовательны. Часто это люди, не обладающие достаточным мужеством, чтобы смотреть действительности прямо в глаза, и которые, вследствие этого, чтобы держаться подальше от неё…

– Но если-бы Бога не существовало, то в таком случае каким образом люди дошли-бы до веры в него?

– Гм; иногда мне кажется, что Бога изобрели лишь для того, чтобы было перед кем открыть душу, и перед кем, следовательно, не было-бы нужды играть комедию.

– Ух! неужели вы думаете, что перед всеми другими мы играем комедию?

– Разумеется.

– Даже если-бы у вас например был кто-нибудь, кого-бы вы очень любили?

– В таком случае я стал-бы лгать, чтобы казаться интереснее, а если-бы любовь прошла, я все-таки продолжал-бы лгать, потому что у меня, вероятно, все-таки не было-бы охоты разоблачать себя перед этим человеком.

Пауза.

– Перед самим собой, добавил я, разумеется, лжешь всего больше. Человек просто-таки бывает вынужден на это: заглядывать в самого себя и видеть себя таким, «каков он в действительности есть», чересчур уж безобразно.

Пожимаю плечами.

– Если-бы вы были так добры и рассказали-бы мне о всех тех удивительных вещах, которые открывает нынче наука!

– Ба!.. Раз вы так ставите вопрос, то… Вы конечно не пожелаете, чтобы я стал рассказывать вам о телефонах или спектральном анализе?

– Нет, но ведь это-же и не самое главное…

– Если-же вы меня спросите, к каким результатам вообще приходит теперь наука, то мне придется ответить вам, что они в большинстве случаев отрицательные: она открыла, что то, то и то, и то – вовсе не таково. А это в сущности само по себе тоже очень важно.

– Я этого не понимаю.

– Дело в том, что, каждый раз, открывая такую новую неизвестность, люди вместе с тем соскабливают с себя какую-нибудь лишнюю глупость. (Смех)…

Таким образом в конце концов можно оказаться порядочно-таки пообскобденным!

– Да, да; конечно, оказываешься несколько пообчищенным.

Февраль 85 г.

Зачем это я пристаю к ней и мучаю ее этими инквизиторскими расспросами о её прошлой жизни и т. п.? Бог ведает. Это до крайности смешно. Ведь я же не имею на это никакого нрава. Никакой цели. Просто-напросто не могу оставить ее в покое.

И чем меньше рассказывает она, тем любопытнее становлюсь я. Очевидно, существуют истории, которые она скрывает от меня, – да и почему-бы, скажите на милость, не скрывать ей их от меня?.. Но тем не менее мне надо знать их. Я расспрашиваю и допытываюсь, переспрашиваю, задаю перекрестные вопросы, прибегаю ко всякому доступному мне нравственному давлению и всевозможным уловкам судебного допроса… Это отвратительно, низко; но что-же мне делать?

А она до такой степени увертлива, эта девочка. Рассказывает мне всевозможные вещи, которыми я нисколько не интересуюсь; отделывается рассказами о родственниках, знакомых, о разных шутках, проделываемых в женском обществе, и т. д., ускользает из расставленных мною ловушек и западней с ловкостью, приводящею меня в полное недоумение. Или она в высшей степени невинна, или-же, – так как очень трудно допустить это в такой взрослой и вовсе не тепличного воспитания девушке, – она гораздо более опытна, чем мне хотелось-бы думать.